Ханс Хенни Янн - Это настигнет каждого

Только ради еще не напечатанных книг решился я рассказать о некоторых вещах, противных моему естеству. Начну с признания, что рождественские праздники детства, когда я о них вспоминаю, не кажутся мне счастливыми. Чуть ли не всякий раз я испытывал столько разочарований, что почувствовать потом радость просто не мог. Чаще всего - потому, что взрослые, по каким-то мелочным соображениям, не выполняли моего главного желания. Позже эти вечера, когда нам дарили подарки, бывали отравлены бранью и недовольством - главным образом из-за моего старшего брата. Признаюсь, что у меня имелся для недовольства и личный повод. В нашей семье накануне Рождества к столу подавали жареных карпов, а к ним - одну-две бутылки рейнского или мозельского. Часто мне приходилось присутствовать и при покупке рыб, и, к несчастью, при их убивании. Для меня это портило все дальнейшее. Кровь карпов была такой же красной, как и моя, а удар, которым их оглушали, казался столь ужасающе глухим, что я внутренне содрогался, и чувствовал озноб, и не мог ничего сказать. Признаюсь, жуткое ощущение пропадало, когда на кухне начинали готовить еду и последние следы крови исчезали. Масло растапливали, сливки надо было взбить и смешать с тертой редькой. Необычное, очень занимавшее меня зрелище. К тому же все более ощутимым становилось напряженное ожидание. По традиции мы садились за стол вечером. О точном времени праздничного ужина каждому сообщали заранее. За пять или десять минут до назначенного срока обнаруживалось отсутствие моего брата. Его звали, искали. Потом просто ждали, но он не приходил. Битый час никто не решался приняться за еду, прервать это ожидание. Все праздно сидели за столом, и в какой-то момент брат наконец появлялся. Но тут начиналась ругань, истреблявшая последние остатки радости. Родители наши всегда ругались ожесточенно, потому что раз за разом повторялось одно и то же: в Сочельник брат опаздывал к ужину. Он был таким невнимательным, что уходил на улицу с кем-нибудь из приятелей и забывал о времени, а случай не хотел помочь ему и всем нам.

Часто случалось, что накануне этого праздника я с мамой посещал старое церковное кладбище, где был похоронен мой брат, родившийся прежде, чем я, и носивший такое же, как у меня, имя. Мы покупали венок, а однажды купили маленькую живую елочку (сейчас-то она, наверное, уже очень большая). Все это повергало меня в смятение. Мы шли между рядами могил, пока не добирались до своего участка. Мама всякий раз становилась какой-то притихшей, а я вообще не отваживался дышать. Кровь циркулировала во мне, но я твердо знал, что это не моя кровь, что самому мне ничего не принадлежит, все принадлежит тому, кто здесь погребен. Я не понимал, почему мама не понимает, что я и есть тот, кого она, как ей кажется, здесь похоронила. Я был убежден, что ношу в себе душу брата: чужую душу, которая сейчас приблизилась к своему первичному телу и хочет выскочить из меня, попасть в могилу - именно в эту могилу. Слезы наворачивались мне на глаза, я чувствовал, что сейчас провалюсь под землю; и однажды, однажды - это было ужасно - могильная плита в самом деле осела, провалилась вниз... а я стоял перед ней. До сих пор не понимаю, почему в тот момент не упал и не умер, я ведь уже тогда знал тайну своего рождения: что мне суждено стать таким, каким был мой брат; и понимал, что его смеющаяся душа попала в другое, уродливое, отвратительно искаженное тело. Мне думалось, я никогда не сумею исполнить то, что исполнил бы он. Тут-то мама и заговорила возле могилы (если не ошибаюсь, в первый и последний раз). Она ругала смотрителя кладбища за небрежность в работе. И еще сказала, что такого давно следовало ожидать, потому что два гроба стоят в земле один на другом: гроб моего деда и, непосредственно на нем, гроб брата. Едва она это произнесла, до меня дошло, что сам я и есть тот, чей детский гробик когда-то опустили на черный дубовый гроб деда. Взрослые и не подозревали, как глухо один ящик стукнулся о другой и как это ужасно, когда ты лежишь на умершем. Но самую последнюю новость мама даже не поняла, она и не подозревала об этом ужасе... Да и как бы она могла догадаться, какой это кошмар, когда ты лежишь в гробу, а он вдруг проваливается, вторгаясь в останки твоего деда, который сам уже превратился в трухлявый скелет. Нет средств, чтобы описать ужас, который охватил меня тогда и охватывает снова и снова, стоит мне услышать, как в свежую могилу, на гроб, падают комья земли.

В другой раз случилось, что днем накануне Рождества на старом церковном кладбище происходило погребение. Думаю, то был последний умерший, которого там хоронили. Народу собралось мало - человек пять или шесть. Гроб опустили в старинный подземный склеп; я это видел, потому что мама, кажется, знала тех людей и захотела перекинуться с ними парой слов, из-за чего мы и остановились. Склеп был почти сплошь заполнен гробами, стоящими бок о бок и один на другом, - но, к счастью, ни один не сгнил, лишь цветы засохли. Испугало меня только одно: что гробы стоят так тесно. Мертвым нечем дышать, подумал я и тихо заплакал (для себя, вовнутрь себя) - в то время как к отверстию подкатывали черную плиту, которой его потом и закрыли.