Марек Хальтер - Ночь с вождем, или Роль длиною в жизнь

Т. К. не шелохнулся. Тогда Марина решилась. Она начала с рассказа о том чудесном лете, когда она ездила по Биробиджану с Эпроном, разыгрывала сценки и пела в колхозах и на заставах, а Эпрон лечил евреев, которым удалось убежать из Европы от огня и крови и затеряться в таежном покое. Потом она поведала о тайной свадьбе в синагоге, спрятанной в болотах Биробиджана.

Т. К. на моих глазах превращался в другого человека, которого я не знал: взволнованного, веселого, почти нежного. Ему, как и мне чуть раньше, удалось увидеть Марину Андреевну Гусееву — чудесную рассказчицу, в словах которой оживало ее прошлое. Я даже засмеялся, когда Т. К. ударил каблуком об пол, изображая Эпрона, раздавившего на счастье стакан.

— У вас это хорошо получилось для гоя.

— Вы бы видели ее лицо, Ал, когда она все это рассказывала. Там, в тюремной комнате для свиданий, у меня было такое впечатление, что…

Он не находил слов. Бесполезно. Я и так все понял. Т. К. глотнул бурбона и вдруг резко заключил:

— Через четыре-пять дней после свадьбы их арестовали. Дурацкая ошибка Эпрона. Он был слишком доверчив и самоуверен.

— И слишком влюблен.

Т. К. кивнул. Он снял очки, потянулся за стаканом, но раздумал, снова надел очки и глухим голосом проговорил:

— Эпрона и Марину перевезли в Хабаровск. Поврозь. Марина не знала, что стало с Эпроном. Она оказалась в изоляторе НКВД. «Метр тридцать на три метра». У нее было время измерить. Такие камеры назывались боксами: стены, выкрашенные красной краской, зловонное ведро, скамья для сна, без настоящего окна, только маленький зарешеченный квадратик под потолком. Марина оставалась там две или три недели. А может, больше месяца: она не могла точно подсчитать дни. У нее сразу же отобрали расчески, несколько украшений — все, что могло послужить для самоубийства: пояс, шнурки, бретельки, резинки с нижнего белья и даже пуговицы от куртки. В первую же ночь ее повели на допрос и допрашивали до утра. Все это время она стояла. В момент ареста она была в брюках. Ей пришлось держать брюки и штаны без резинок, чтобы они не сползали. Все последующие ночи ее тоже допрашивали. Гэбэшники бесконечно повторяли одни и те же вопросы, на которые она бесконечно давала те же ответы. Днем, как только она засыпала, лежа на досках своего бокса, охранник будил ее, стуча дубинкой в дверь. В конце концов, она совершенно потеряла ориентацию во времени и пространстве, забывала придерживать падающую одежду, отвечала на вопросы, которые уже выучила наизусть, но которых ей в данный момент никто не задавал. Она забывала о голоде, а охранники забывали дать ей воды.

И вдруг однажды вечером за ней никто не пришел и ей позволили спать. Она почти решила, что спасена. У нее нашлись силы оторвать штанину брюк и сделать из нее пояс. Но через пару дней она поняла, что ее забыли окончательно: охранники не подходили и не заговаривали с ней. Как-то утром ей принесли кусок хлеба, а потом два или три дня не приносили ни еды, ни воды. Она стучала в дверь камеры, кричала, звала, но ответа не было. Ее никто не слышал. Она сказала мне: «Прежде чем люди станут зэками, их надо сломать».

И вот однажды ее вывели из камеры и посадили в грузовик с другими заключенными — женщинами, как и она, самых разных возрастов и разной социальной принадлежности. Большинство были из европейской части страны. Их перевозили много недель в ужасающих условиях, и многие были больны. Они были грязны, раздавлены стыдом, а в глазах их застыл страх. Они ни разу не мылись с момента ареста.

Их везли на работу в «лагпункт». В лагерь К-428, расположенный в доброй сотне километров от Хабаровска, в самом сердце сибирской тайги. Над воротами лагеря красовался транспарант всех цветов радуги: «Железной рукой мы приведем человечество к счастью!».

Т. К. заметил почти про себя, что Марина еще способна смеяться над подобными вещами. Он тряхнул головой: ему надо было отдышаться. Я не торопил его, подозревая, что продолжение рассказа будет еще более тяжелым. Наконец он продолжил:

— Марина сказала мне: «Как только попадаешь в лагерь, надо сразу же стать зэком, то есть ”ничтожеством”. Они построили нас в коридоре по пять в ряд и начали пересчитывать: один, два, три… Охранники много раз сбивались и начинали сначала: один, два, три… У них ничего не получалось, потому что женщины падали без сознания. Тогда считали снова — и живых, и упавших: один, два, три… Когда подсчет закончился, нас заставили раздеться и отбросить наше тряпье подальше. Потом своими грязными руками они стали проверять, не спрятали ли мы чего-нибудь. Они кричали: «Открой рот, подними руки, растопырь пальцы…» Они грубо хватали нас за язык, поднимали груди, дергали за волосы под мышками — а вдруг там что-то спрятано. Заглядывали всюду: «Ноги шире, нагнись, раздвинь ягодицы!» Отвратительные пальцы с отвратительными ногтями. Некоторые заключенные плакали, стонали. Женщин, у которых начиналась истерика, били по лицу. И мы подчинялись. Так и было задумано: это было начало дрессировки.