Андре Бринк - Перекличка

Едва вернувшись оттуда, Баренд и Николас стараются перещеголять друг друга в рассказах об этом далеком удивительном месте, а когда истории иссякают, я будоражу их память вопросами, пока не замолкаю, ошеломленный столь новыми для меня впечатлениями и картинами. Прямые, мощенные булыжником улицы, пересекающие друг друга. Гора, выше любой из наших, а вершина плоская, как стол. Большая запруда, которую они называют морем, огромная, больше, чем весь Боккефельд, а вода в ней живая и все время движется. И корабли, побольше любого дома, они приплывают из заморских стран, которые дальше, чем горизонт. Флаги на крестце горы, пушка, которая стреляет в полдень, распугивая голубей на улицах. Лошадиные скачки, на которых в один день можно выиграть кучу денег. Люди в богатых нарядах и высоких шляпах. Дома, где можно купить все, что только пожелаешь. Там даже рабам, говорят они, разрешают иметь собственные лавки и богатеть; и хоть ходят они, как и мы, босиком, одежда на них красивая, как у настоящих господ. Один раз Николас привез мне из Кейпа шарф из красного шелка, в другой раз островерхую шляпу — красивые, необыкновенные вещи, каких я прежде и в руках не держал. Ну и место этот Кейп.

— Вот погоди, — как-то вечером говорю я маме Розе, — когда-нибудь и я отправлюсь туда, чтобы посмотреть на все это самому.

— Кто так решил?

— Я решил.

— Не твое дело — решать. Это дело хозяина.

— В тот день, когда я отправлюсь в Кейп, я и спрашивать никого не стану. А тебя возьму с собой.

— Я там уже была.

— И все так, как рассказывает Николас?

Она сидит, уставясь через открытую дверь хижины туда, где сгущаются вечерние тени.

— Да, — говорит едва слышно. — Да, Кейп и вправду место удивительное. Но не для нас. Оно для хонкхойва, для белых людей.

— Почему же не для нас, мама Роза?

— Не твое дело — спрашивать об этом.

И в молчании этой сводящей с ума газеты, разложенной на плоском камне, в немых цепочках черных муравьев, бегущих по бумаге, морочащих голову невероятными историями о далеком городе, который преследует меня даже во сне, мне снова слышатся насмешливые слова, газета говорит лишь одно: не твое дело — спрашивать.

Я принимаюсь бранить их — они не снисходят до ответа. Будь проклято вонючее лоно, породившее вас! Маленькие черные цепочки невозмутимы. В ярости рву бумагу, сминаю в клочья, топчу их, разбрасываю по ветру, рассеиваю, как мякину, отшвыриваю назад в ад, в тот самый Кейп, откуда они явились.

Ибо в геенне вам место. И газетам вашим тоже. К чему мне имя, написанное на глине? Я и без того знаю, как меня зовут. Мое имя — Галант!

И все-таки, все-таки. Неужели мне никто не скажет?! Помоги. Подскажи. Да за что же держать меня в темноте? Кто я? Лошадь в темной конюшне? Паук с чердака?

Почему Николас не поможет мне? Он же не такой, как другие. Хотя нет, такой же. Если у меня и были сомнения, то от них помогает избавиться лев, хотя сам он тоже загадка. Внизу, в Кару, еще можно порой встретить одинокого льва-людоеда, гонимого засухой и гоняющегося за добычей, но не в наших краях, не в Боккефельде. Может быть, небывалая засуха заставляет его уйти так далеко от обычных угодий, или же бремя старости, или муки голода. Но как бы то ни было, у нас объявился лев. Мы узнаем о его присутствии, когда по ночам из крааля начинают пропадать овцы. Должно быть, леопард с гор, говорит хозяин. Но следы чересчур велики. Потом на соседской ферме исчезает из хижины ребенок: во тьме слышен вселяющий ужас рык. Мужчины со всех ферм Боккефельда, с собаками и рабами, целая армия на лошадях и пешком, с ружьями, ассегаями и палками, всем, что есть под рукой, идут на него. Мы трое тоже, Баренд, Николас и я: ведь мы уже не дети, у Баренда скоро свадьба.

Только глядите в оба, мрачно остерегает хозяин, возвышаясь во дворе, подобно дереву, озаренному и пронизанному солнечными лучами, с волосами как пламенеющая конская грива. Речь идет о жизни и смерти, говорит он, уже есть покалеченные и растерзанные.

Вначале следы ведут по открытому вельду, кажется, что настичь льва всего лишь дело времени. Но чуть погодя они начинают петлять по предгорьям, идти по ним становится все труднее и труднее. Армию разбивают на маленькие группки, у каждой по крайней мере одно ружье. Мы с Николасом неразлучны, при нас несколько рабов и готтентотов. Остальные вскоре теряются из виду.

Первый час или около того ты предельно осмотрителен и предельно осторожен. Ты замечаешь все на своем пути. Насекомых в траве, ящериц, стремительно снующих по камням, мангуста, стоящего на задних лапках у норы, муравьеда, разоряющего гнездо термитов, крошечную куропатку и чибиса, птицу-секретаря, с самодовольным видом расхаживающую на негнущихся ногах, вроде как хозяин воскресным утром, маленькую антилопу, словно навсегда застывшую в сухой траве, черепаху, медленно и осторожно поспешающую своей дорогой, рой пчел в древесном дупле, пятнышки ястребов, кружащих в отдалении, паутину, сверкающую от росы. Но когда начинает припекать солнце и пот стекает у тебя по спине, поневоле делаешься менее внимательным. В молчащем зное тебя одолевает сонливость. Именно поэтому он и застигает нас врасплох.