Андре Бринк - Перекличка

У меня никогда не было других богов перед лицом Твоим, и я не сотворял себе кумира: у меня и времени-то никогда не было для такой чепухи. Тут ведь приходится работать с восхода и до заката, а то и того дольше. Я никогда не поминал имени Господа всуе, разве что когда в голове, бывало, помутится от ярости, но тогда у меня на то были веские причины. Я помнил день субботний и соблюдал его — если дела на ферме позволяли. Я чтил отца своего и мать свою, Ты сам тому свидетель. Я не убивал — не убивал без нужды. Несколько разбойников-бушменов в пору моей молодости — но ведь они пытались стащить овцу. Порой рабы приводили меня в такое бешенство, что я готов был убить. Но всегда умел остановиться вовремя. Прелюбодеяние? Но с тех пор, как я взял в жены Алиду, я не знал других женщин. Во всяком случае белых, о других-то в Библии ничего не сказано. Другие на то и сотворены, чтоб немного поразвлечь нас в этой суровой стране, иначе вся жизнь наша была бы сплошные тяготы и муки. Я никогда не крал, Господи, и не произносил ложного свидетельства на ближнего своего: по правде говоря, чтобы избежать неприятностей, я всегда старался держаться от ближних подальше. Я никогда не возжелал ничего, что есть у ближнего моего. Его жена, его вол, его осел, его рабыня — что мне до всего этого? У меня и своих рабынь хватало.

Так чем же я прогневал Тебя? Я хочу услышать Твой ответ мне, когда предстану пред Тобой.

Вот я лежу тут совершенно беспомощный, и Алиде приходится кормить меня с ложки. Но раньше все было не так. Да и сам мир был иным. Во времена моего деда. И моего отца. И даже во времена моей молодости. Я частенько думаю: в то время были на земле исполины, особенно же с того времени, как сыны Божии стали входить к дочерям человеческим и они стали рождать им — это сильные, издревле славные люди [13] Бытие, 6:4. . Так почему же потом все переменилось? Род проходит, и род приходит, а земля пребывает во веки [14] Екклесиаст, 1:4. .

Сто лет назад, мне рассказывал это отец, мой дед Ван дер Мерве, поругавшись с ланддростом, уехал из Тульбаха и перебрался в эти края; он застолбил приглянувшийся ему участок земли, проскакав в седле от восхода солнца до заката. По прошествии времени прибыли посыльные, чтобы вызвать его в суд. А после них целый отряд драгун. Но дед вышвырнул их всех со своей фермы. «Здесь ваше слово — ничто, — заявил он им. — Никто, кроме меня, не смеет здесь что-нибудь сказать». Потому он и назвал эту ферму Хауд-ден-Бек — «Заткни-Свою-Глотку». В ту пору ферма включала в себя не только Лагенфлей и то, что нынче зовется Хауд-ден-Бек, но и все земли до Вагендрифта и дальше по изгибу до самого Эландсфонтейна.

Но прошло несколько лет, и начались засухи, одна за другой, дети принялись болеть, и тогда дед погрузил свой скарб в фургоны и покинул эти места, направившись в Свеллендам. И все же в семье никогда не умолкали разговоры о той далекой долине высоко в горах: о тамошнем вольном житье, об удивительно плодородной почве. По рассказам стариков, то был сущий рай, и представление это глубоко запало мне в душу. Я всем сердцем привязался к Хауд-ден-Беку задолго до того, как ступил на его землю. То была земля, власть над которой была ниспослана мне свыше, по воле Господа и моих предков. И потому я все-таки вернулся сюда, чтобы вышвырнуть самозванцев, незаконно обосновавшихся на ферме, и выкупить остальные земли (только Вагендрифт так и остался в чужих руках), чтобы восстановить обвалившиеся стены и заново распахать поля. Это было уже после смерти Хендрины. Я женился на ней в Свеллендаме, эту девушку выбрал мне в жены отец, а когда она умерла родами, я многие годы не видел проку жениться еще раз. Лишь вернувшись сюда и приведя в порядок ферму, я почувствовал, что пришла пора подыскать себе новую жену. Мужчине не дело жить в одиночестве, ведь и в садах Эдема Господь сотворил женщину ему в помощь и в утешение. И вот я отстроил дом, распахал поля, подрезал деревья и привел в порядок пастбища, а после нагрузил два фургона и отправился в Кейптаун, чтобы привезти себе жену да купить черенки и саженцы деревьев: персиковых, сливовых, абрикосовых, грушевых и фиговых, айвовых и гранатовых, да еще дубов, ив и тополей, чтобы защитить от солнца эту сухую землю.

На дороге за Витценберхом один фургон развалился. Пришлось все перегрузить в оставшийся, который теперь тащили две упряжки волов. На крутых спусках снимали задние колеса. Путешествие растянулось на целых десять дней. С наступлением сумерек расположились на ночевку на берегу реки Солт, а на заре въехали на Фармер Сквер. Я аж рот разинул от изумления. Даже в те дни Кейп выглядел внушительно. Улиц двадцать, не меньше, мощенных булыжником и пересекающихся под прямыми углами. Дубы Херенхракта на всем пути к Горе. Отштукатуренные белые дома с карнизами и высокими верандами, в тени которых сидели мужчины, беседуя, покуривая и выпивая. Рынок. Виноград и дыни, груши, финики и гуавы, грецкие орехи и миндаль, каштаны. Я привез бушель вишни со старых деревьев на ферме — вишни здесь редкость — и выручил неплохие деньги. Два корабля в гавани, полощущиеся на ветру паруса и поскрипывающие мачты. Чайки. Моряки, с важным видом переступающие негнущимися ногами и предлагающие пачки долларов за листовой табак и бренди, если ты умудришься контрабандой протащить их под ястребиными взорами агентов Ост-Индской компании. На Грин Пойнт просто красота. Коляски на зеленой траве. Скачки. Женщины в заморских нарядах. Готтентоты, кучкой стоящие в стороне, покуривая и поглядывая на все сквозь узкие щелочки век.