Патрик Бессон - Закат семьи Брабанов

Лондон весь состоит из изгибов, ломаных линий, неправильных прямых и сомнительных перпендикуляров. Город образует кривую. Люди думают, что Оксфорд-стрит и Пикадилли идут параллельно, хотя на самом деле они отдаляются друг от друга настолько, что Оксфорд-стрит оказывается над Гайд-парком и под Пикадилли. Стрэнд кажется прямым бульваром, честным, упорядоченным — но если вы проявите неосторожность, он уведет вас на юг, прямо к Темзе. Лондон вертится вокруг самого себя как одинокая планета. Этот город без конца пытается оторвать вас от себя, как отрывают этикетку от баночки с горчицей или жвачку от шортов цвета хаки. Он постоянно наклоняется в сторону, но никогда не знаешь, в какую; и если вы хотите в нем остаться, вам следует цепляться за все, что попадается под руку: театры на Шефтсбери-стрит, китайские бары в Сохо, кафетерии в Гайд-парк-корнере, дом Генри Джеймса в Чейн-вок. Понемногу вы выпрямляетесь, находите шаткое равновесие, начинаете различать в этом скоплении ловушек правильные направления, и тогда, считайте, город поймал вас в свои сети и вы никогда не сможете из него вырваться, поскольку отныне все другие города мира будут казаться вам запутанными, непонятными и, как следствие, непригодными для жизни.

В Кенсингтон-гардене Стюарт и моя сестра сели на скамейку. Стюарт сразу же обнял Синеситту и стал ласкать ее грудь. Моя сестра растрогалась: мужчина в пятьдесят лет вел себя так, словно ему было пятнадцать, а ей — двенадцать. Ее грудь под пуловером была по-новому мягкой, теплой, что удивило Коллена, и он сразу же вспомнил, что это грудь будущей матери. Он моментально отдернул руку.

— Теперь ты ждешь ребенка. Для меня это свято.

— Ты не дотронешься до меня, пока я не рожу?

— Да.

— Тысячи людей занимаются этим.

— Но не я.

— Я не собираюсь девять месяцев оставаться без секса.

— А вот и останешься! Девять месяцев. Пояс целомудрия. Диета. Пост. Рамадан.

— В таком случае я предпочитаю сделать аборт!

Огонек надежды вспыхнул под серыми бровями Коллена. Моя сестра решила, что Стюарт отказывается заниматься с ней сексом, чтобы заставить сделать аборт, но во время своих четырех последующих беременностей она поняла, что отвращение Коллена к беременным женщинам было настоящим. Она прислонила голову к его широкой груди радушного мужчины, привыкшего за многие годы любовных похождений выслушивать откровения женщин о всех их мелких неприятностях. Синеситта посмотрела на воду, подумала, что будет скучать, и сказала, что будет скучать, потому что всегда говорила то, что думала. У Стюарта это сразу вызвало раздражение и агрессивность, словно трудности Синеситты были тяжкой проблемой, угрожавшей удовольствию, которое он получал — или не получал — от жизни.

Он почесал макушку ногтями, которые Синеситта обрезала ему раз в неделю. Кроме того, она мыла ему ноги. Сестра жаловалась, что мужчины не умеют этого делать. Стоя под душем, они только смачивают их, будто надеются, что ноги отмоются сами, словно по волшебству. Хорошо еще, если выйдя из душа, они их вытрут. То же самое было в ванне. Они подставляли ноги под струйку горячей воды, смешанной с холодной, ни секунды не задумываясь о том, что эти ценные и, в некотором роде, незаменимые приспособления, хотели бы, как и подмышки, промежность, подколенные впадины или руки, чтобы их намылили, потерли мочалкой, поухаживали за ними. «Даже у аккуратных и следящих за собой мужчин грязные ноги», — говорила Синеситта. Лично она никогда не встречала мужчину с чистыми ногами. Конечно, певец из Ланьона не снимал туфель, занимаясь с ней любовью, но у Жана-Луи Трюбера ноги были отвратительные, а у Ивана Глозера не лучше — что я после тридцати лет совместной с ним жизни охотно могу подтвердить.

— Ты бы хотела встретиться с Аленом? — поинтересовался Коллен.

Он задал этот вопрос нежным голосом, в котором, однако, сквозила угроза. Синеситта, как обычно, не увидела в этом опасности и в некотором смысле оказалась права, поскольку предстоящая встреча была опасна не для нее, а для Коллена — после нее моя сестра могла его бросить. Но он, понимая, что рискует, все-таки считал, что, если даже потеряет все, Синеситта все равно будет страдать больше.

Ален Коллен жил в Мэйфере, районе, где когда-то родилась Елизавета II. Окна его квартиры выходили на Беркли-сквер. Стюарт и Синеситта, пришедшие пешком из Кенсингтон-гардена и уже несколько раз заблудившиеся на темных и мокрых улицах, окаймлявших задний фасад Букингемского дворца (словно собиравшихся привести в смятение ирландских террористов при атаке сзади), промокшие и заляпанные грязью, наконец очутились на Беркли-сквер. Стюарт позвонил в дом № 15 на Бартон-стрит. Приблизительно через минуту тяжелая черная дверь с золотым молоточком, которым, естественно, никто не пользовался с тех пор, как установили звонок, отворилась. В проеме стоял высокий человек с седыми волосами и зелеными глазами. Синеситта подумала, что он намного старше Стюарта, и удивилась, почему два брата не обнимаются, не пожимают друг другу руки.