Ларс Кристенсен - Посредник

Когда он собрался переложить мясо на тарелку, в кухню вошла мать, – видимо, она спала и не слышала его. В свое время она работала в ночную смену в кармакском «Гранд-отеле», пока и его не закрыли. Но так и не отвыкла днем спать, а по ночам бодрствовать.

– Как прошло, Фрэнк?

– Расспрашивали да выпытывали.

– О чем?

– Обо всем. Прямо сущий допрос. Не всяк выдержит. Об отце расспрашивали.

– А он тут при чем?

– Как свидетельство, что я сохраняю присутствие духа, когда случается беда.

– По-моему, тебе не следовало припутывать сюда отца. Он тут ни при чем.

– Что же, я не должен был отвечать на вопросы? Тогда уж точно не получил бы работу. Вдобавок им необходимо знать о претенденте как можно больше.

– Значит, ты получил работу?

– Пока нет.

– И празднуешь, еще не получив подтверждения?

– Они сказали, у меня есть все шансы.

– Они всегда так говорят.

– Только не мне.

Уже на другой день в незапертом ржавом почтовом ящике, прикрученном проволокой к калитке, лежало письмо на имя Фрэнка, коричневый конверт со штемпелем мэрии. Кто-то из Комиссии – или, пожалуй, секретарша – сам сунул его в ящик, ведь почту в Кармаке давным-давно не разносили. В письме сообщалось, что Фрэнк Фаррелли принят на должность Посредника. Его просили срочно явиться в мэрию, там с него снимут мерку, чтобы сшить подходящий костюм, ибо все начиналось по-настоящему. Фрэнк вошел в дом и в спокойной обстановке перечитал письмо. Да, там черным по белому стояло, что Фрэнк Фаррелли назначен в Кармаке на должность Посредника, правда с двухмесячным испытательным сроком, что, как решил Фрэнк, вполне справедливо и логично, ведь работа практически постоянная. Но он не опозорится. На часах без малого одиннадцать. Он положил письмо возле телефона, принял душ в хлипкой кабинке, где вода была скорее холодной, чем горячей. Зато скоро настанут времена получше, подумал Фрэнк Фаррелли.

– Времена получше, – проговорил он вслух, засмеялся, выключил душ и посмотрел в зеркало.

Лицо как лицо, ничего особенного, солидное, ничего не говорящее, ни убавить ни прибавить. Так, по крайней мере, говорили окружающие. Он был заурядный, обыкновенный. Женщины по нему с ума не сходили, но и не отворачивались. Он наклонился поближе к зеркалу, намазал подбородок и щеки пеной для бритья, провел лезвием по белой маске. Вдруг прямо за спиной появилась мать:

– Ты израсходовал всю горячую воду?

– Черт, ты меня напугала! Когда научишься стучать? Черт возьми!

– Ты получил письмо?

– Ну да. Еще не прочел.

– Нет, прочел, прочел.

Фрэнк выпятил подбородок, продолжая бриться.

– Но ты-то его прочла, вот и расскажи, от кого оно и что там написано.

– Бессовестный ты, Фрэнк. Я чужих писем не читаю.

– Не смеши меня, мамуля. Я бреюсь. Могу порезаться.

– Кроме того, оно было распечатано.

– Вот видишь? Кто-то его распечатал.

– Я горжусь тобой, Фрэнк.

– Спасибо. Ты позволишь мне привести себя в порядок? Я ведь иду на службу.

– Как ты похож на своего отца, Фрэнк.

Лезвие оцарапало кожу прямо под носом, в белой пене проступила капелька крови.

– Черт! Видишь, что ты натворила!

– Я? Бреешься-то ты. Пойду поищу бумажку.

– Они подумают, что у меня руки трясутся! У Посредника руки трястись не должны!

Мать оторвала клочок туалетной бумаги, стерла пену и заклеила порез. Тут Фрэнк выпроводил ее, оделся, разыскал ключи от машины в нижнем ящике кухонного шкафа, под пачкой неоплаченных счетов. Прошел на задний двор, где среди чертополоха и сорняков, поднимавшихся чуть ли не выше боковых зеркал, стоял красный «шевроле». Не без труда отпер дверцу, но колымага, купленная его отцом, Томом Фаррелли, в 1962 году, когда времена были получше и народ каждую пятницу получал жалованье в толстом длинном конверте, а Элла Фицджеральд пела «Blue Skies» по радио и чисто, как колокольчик, в музыкальных автоматах субботними вечерами, – эта колымага заводиться не желала. У кого самая белозубая усмешка на Эйприл-авеню? – вопрошал Том Фаррелли и сам же отвечал: У Тома Фаррелли, парни. Сейчас на приборной панели валялось множество дохлых насекомых, и Фрэнк бы не удивился, если б ящерица или крыса вылезли из дырявой кожаной обивки, которая раньше пахла тиковым маслом, табаком и мамиными субботними духами. Фрэнк дунул на дохлых насекомых, они рассыпались пылью и исчезли прямо у него на глазах. Само собой, бензина в баке не было. Фрэнк отыскал канистру и пошел в конец Эйприл-авеню, к автомастерской Миллера. В целом возня с «шевроле» заняла больше времени, чем потребовалось бы на пешую прогулку до мэрии. Но Фрэнк Фаррелли смотрел на ситуацию так: сегодня время начинается сначала. Оно и так уже долго стояло на месте. И он не пойдет пешком через весь Кармак, как какой-нибудь жалкий неудачник, нет, он повернет ключ зажигания, услышит, как чудесные силы проснутся в нем самом и в железном коне, выедет на Эйприл-авеню, свернет налево и не остановится до самой мэрии, где с нынешнего дня занимает должность Посредника, правда пока на два месяца, но это все равно, неудачи просто быть не может. И народ, если хоть какой-то народ еще смеет появиться на улице, будет оборачиваться и говорить: Вон едет везунчик. Фрэнк Фаррелли начнет сначала.