Ларс Кристенсен - Посредник

– Они ужасно милые, – сказала она.

– Можешь позаимствовать их на несколько дней.

Секунду-другую мы оба молчали. Эти секунды длились словно бы дольше обычного, и я бы не променял их ни на какие другие на этом или на том свете. Я прекрасно знал, что Тетушки стоят на балконе и отнимают друг у дружки бинокль, чтобы лучше видеть и ничего не проморгать. Да пожалуйста, пусть их. Они в кино, смотрят немой фильм.

– Что натворила Лисбет? Раз она под домашним арестом.

– Пиво пила. Отец увидел с берега.

– А ты? Тоже пила пиво?

– Немножко. Глоточек.

– Но тебя под домашний арест не посадили?

Хайди только покачала головой:

– Я боюсь.

– Боишься Лисбет? Почему? Она что-то тебе сделает?

– Нет. Конечно нет. Боюсь, как бы она себе чего не сделала.

Тут я брякнул глупость, ничего глупее до сих пор не говорил:

– Почему же ты там остаешься? Почему не уедешь?

– Все не так просто.

– Вот как?

– Она моя подруга, верно? Я за нее в ответе.

– Понятно.

– Может, сходим как-нибудь искупаться?

– Конечно.

– Там, где купальни, просто замечательно. Заодно и загоришь немного. Ладно, пока, Умник.

Хайди быстро пошла прочь по дорожке. Я дождался, пока она не исчезнет из виду и пыль не уляжется. Потом двинулся обратно к дому, счастливый и пристыженный. Все-таки плохой я человек. Хорошо ли быть одновременно счастливым и плохим? Быть в ответе. Когда я последний раз был за кого-то в ответе? Не припомню. Но не припомню, чтобы вообще имел возможность отвечать за кого-либо. Не было у меня случая быть добрым, и я успокоился на том, что почти счастлив и еще не совершенно плох. Эмилия, Масса и Карлик занялись своими делами, насвистывая новейшую мелодию из «Гран-при», не то чтобы я слушал «Гран-при», но ведь все равно поневоле слышал. «Ой-ой-ой, как буду рад», – насвистывали они в миноре. Тетушка Соффен сидела в теньке на балконе, чистила слуховой рожок.

– А ты подыскал себе очень миленькую девочку, Кристиан. Très belle . Похожа на меня в юности.

Этого она могла бы не говорить. Я бы в самом деле предпочел, чтобы Тетушка Соффен именно этого не говорила. Могла бы оставить при себе. Теперь мне пришлось бороться с образами, без которых я бы охотно обошелся, так как не имел ни энергии, ни достаточной фантазии, чтобы представить себе, как выглядела Соффен, когда была самой красивой в Осло, то бишь в тогдашней Христиании.

– Но не стоит напирать. Ухаживать надо осмотрительно, по-рыцарски, с осторожностью. Ведь так легко споткнуться.

Не знаю, говорила ли Тетушка Соффен о своем опыте или о мечтах. Тем не менее я решил, что с меня хватит, потрепал ее по щеке и встал. А Тетушка высказалась еще не до конца и добавила:

– Отличная блесна у тебя на жестянке. Если отломать крючок, можно использовать ее как украшение. Только сперва хорошенько отмыть и слегка сбрызнуть духами.

Я поблагодарил за заботу, отвернулся и пошел за дом, где Тетушка Эмилия, подставив зад солнцу, занималась прополкой. Я попробовал незаметно шмыгнуть мимо, нынешний день уже был полон до краев, но увы. Тетушка выпрямилась.

– Карп дольше всех рыб остается на суше живым, – сказала она.

– Вот как. Очень интересно.

– Да, так оно и есть. Не возражай.

– Поэтому в пруду больше нет карпов?

– Кроме шуток. Они выпили воду.

Тетушка Эмилия снова принялась выпалывать в траве сорняки, а я пошел прочь и, конечно же, немедля столкнулся с Тетушкой Карлик, которая, как легко догадаться, была в уборной, поскольку несла в руках рулон туалетной бумаги; она специально привезла его из города и не желала ни с кем делить. Скрыться невозможно. Ей тоже было что сказать. Прямо поветрие какое-то.

– Ты знал, что почтовое ведомство ежегодно сжигает двадцать пять тысяч писем, потому что адрес написан недостаточно разборчиво? Они просто не могут ничего поделать!

– Двадцать пять тысяч? Надо же, как много!

– Много? Этих двадцати пяти тысяч быть не должно! Стыд и срам, что люди не умеют писать разборчиво!

Тетушка Карлик прошествовала дальше с туалетной бумагой в одной руке и тростью в другой, а я так и стоял, размышляя, чту мне со всем этим делать – с «Гран-при» в миноре, с дохлыми карпами и сожженными письмами, – какая мне от этого польза, от всего этого, от чего я никогда не избавлюсь, ведь, раз услышав, я уже не мог от этого избавиться, так какая же мне польза? Вдруг в один прекрасный день места в голове не останется, вдруг мозги заполнятся до отказа и наглухо запрут черепушку? Что тогда? Разве это не равнозначно смерти? Кстати, хуже всего – невозможность выбирать, что слушать, а что нет. Меня постоянно атаковали. Забивали мне мозги, а опустошить их я не мог. Стоило бы окружить себя защитным рвом. Самое время пойти в сад, собраться с мыслями. А там, ясное дело, в траве за ревеневой грядкой сидела Тетушка Масса, и выглядела она странновато. Походила не то на огромного рассеянного младенца в широком синем платье, не то на будду. Я рискнул подойти поближе. Обе руки у нее были красные. В крови? Тетушка Масса сама себя поранила? Грызла ногти? Может, ее покусали зловредные земляные осы? Я рискнул подойти еще ближе, прошептал: