Валери Тонг Куонг - Провидение

Алина говорит, плачет, ее черты дурнеют. Напротив лицо Либби – сухое, замкнутое, словно высеченное из ледяного презрения.

Начинаю понимать, что Алина любит Либби по меньшей мере так же сильно, как и я. Начинаю понимать, что Либби никогда никого, кроме себя, не любила.

Маленькие ресторанчики, бокалы вина на террасе…

Алина упоминает названия мест, детали, какие-то словечки. Я обнаруживаю у Либби две параллельные жизни, но, как ни странно, это одна и та же, только удвоенная. Она попросту разделила свое время пополам.

Заключаю заодно, по инерции, что об этом знал весь город.

А дальше – скабрезные подробности.

Алина все говорит, тонет в них, и я вместе с ней. Я всегда находил ее заурядной, быть может, потому что был не способен видеть никого, кроме Либби. Сегодня я обнаруживаю, что она красива – лучистой и отчаявшейся красотой.

– Теперь давай ты, Том, – подстрекает меня Алина. – Надо все выложить. Чтобы она уже никогда не смогла солгать нам. Ни отвертеться, ни переиначить.

– Замолчите, – приказывает Либби. – Не хочу больше слышать звук ваших голосов. Убирайтесь.

– У нее есть ритуалы, – говорю я с трудом. – У вас с ней тоже?

Привратница права. Это больно. Но на короткое время меня спасает ярость.

– Замолчи, – повторяет Либби. – Я тебя предупредила.

Однако я отлично вижу, что ей и самой не верится в свои угрозы. Она оседает. Опускается на край кровати. Бросает испуганный взгляд, колеблется: расскажу ли я?

– Нет, – говорит Алина, – никаких ритуалов.

Стало быть, это со мной она достигла самого дна. Мне уготовила самое худшее. Чем больше я думаю об ее извращенности, тем больше виню самого себя. Почему молчал, когда она называла меня папочкой? Она утыкалась головой в подушку, мне было тошно. Всякий раз. Боль – причинять ей, причинять себе. Ненависть и погибель во взглядах. Пронзать, пробиваться – вплоть до отказа воображения. А она: все больше, все хуже, давай, папочка.

И я делал вид, будто прохожу через это, не дрогнув, не ощутив боли. Заменял отталкивающее лживым образом страстной любви. Принимал все, потому что в следующий миг она снова становилась идеальной женщиной, красивой, воспитанной, образованной, обожаемой. Моей женщиной.

Я думаю о кольце в расплющенном футляре у меня в кармане. Думаю о подсолнухах. Думаю об Алине. Думаю о подарках.

– Знаешь, что я ей подарила? – спрашивает Алина.

Она осыпала ее подарками. Я осыпал ее подарками. Японский режиссер, ювелир, все прочие – чистый вымысел. Часы и картины Либби выбирала вместе с Алиной. Серебряные чарки, индийские драпировки, драгоценности – со мной.

На каждое из моих подношений Либби откликалась, цитируя «Опись» Превера:

«Два камня три цветка птица

Двадцать два могильщика одна любовь».

– На каждый из моих, – добавляет Алина, – она читала:

«Госпожа Имярек

Один лимон коврига хлеба

Двое влюбленных в большой постели».

Я находил, что она поэтична.

– Я считала, что она чудо, – бормочет Алина.

– Ты всего лишь чудовище с каменным сердцем, – говорю я Либби. – Воплощение дьявола, императрица манипуляций. Ты – отрава.

– Я тебя люблю, – шепчет ей Алина, заканчивая одеваться. – Никогда тебя больше не увижу.

Она идет за своей сумкой, пожимает мне руку и уходит, оставив дверь нараспашку. Я переодеваюсь.

Либби какое-то время сидит, опустив голову. Конечно, ее поза заучена. В три четверти. Плечо открыто, затылок склонен. Поди знай. Она медленно затягивается сигаретой.

Я выглядываю в окно. Меня уже ждет такси.

Все говорят о взрыве. Мой мозг напрягается, старается понять слова, борется с этой оглушившей меня ударной волной, с этим ветром, который воет под сводом моего черепа. Изо всех своих сил пытаюсь восстановить мгновение, когда это случилось. Я была в лифте, нажала на кнопку и – бум! Я отлично знаю, что тут нет никакой связи, мой палец не имеет такой силы. Если бы это было так, я наверняка уже давно взорвала бы господина Фаркаса.

Улавливаю обрывки разговора. Семнадцать погибших, одиннадцать раненых. «Пока», – уточнила медсестра. Все ранения тяжелые, выживание под вопросом, так что тут занимают все операционные блоки. А со мной – ничего, кроме этого постоянного шума в голове, который меня донимает: после серии анализов меня перевели в приемный покой отделения «Скорой помощи», к другим пациентам, которые не имеют к взрыву никакого отношения.

Вдруг я думаю: впервые мне это на что-то пригодилось – быть последним колесом в тележке, ничтожеством, патентованной неудачницей. Уцелела-то ведь только я. Всего два часа назад я была на самом дне. А теперь на самом верху корзины. Я – чудом спасшаяся, хотя никто это еще не осознал, но Поло-то порадуется вместе со мной, и уже скоро.