Татьяна Набатникова - Город, в котором...

Нет, все нормально… Все будет хорошо. Юрка должен написать письмо своей этой. Рита только чуть-чуть поежилась от какого-то внутреннего неудобства. Ничего, терпимо. Все нормально.

Юра глядел на пламя горелки в темноте и красив же был в этом синем фантастическом освещении. Его красота была вся на поверхности, как сливки, — не нужно была нырять за ней в глубину, она доставалась каждому, кто ни взглянет. Красота его создавалась не чертами, не росчерком линий, а цветом: черные волосы, брови, синие глаза. В цветовом этом шуме черты уже ничего не могли значить, а они у Юры были слабые, размытые.

Выпьешь — хорошо становится, мир потек цветами побежалости, как бензин по воде, радужный, расслоился. Рита с Юркой тут за границей открыли для себя эту благодать напитков («А ты заметил? — когда пьешь, есть уже не хочется». — «Ну дак! Севка Пшеничников мне это научно открыл! Спиртное — чистая энергия, еда уже не нужна». — «Слушай, так это же выгодно! Здесь такой дешевый коньяк». — «Ну, выгодно, не выгодно, а совмещать есть смысл: немного вина, немного продуктов». — «Надо закупить сразу побольше. Оптом у них дешевле». — «Давай-давай постигай!» — одобрял Юра.)

Жевать латук, глядеть на огни пустыни, обсуждать работу на станции, добродушно посмеиваясь над религиозностью арабов, над их слабостью к чаю и кофе, и что на станции есть специальный шибаб, который только и делает, что без конца заваривает и разносит всем чай. А на уборщика нет ставки…

— Вот такие люди! — сделали заключение Юра с Колей Кузовлевым.

— Люди все хорошие! — округлила Рита эту сумму и сама таким образом очутилась в ней.

— Скажем так: все люди способны быть хорошими, — уточнил Коля.

— Ик, — сделал Юра.

— Иди отсюда! — погнала его Рита.

Рассуждая дальше, окончательно установили: у плохого человека просто шире диапазон поведения, чем у хорошего. Плохой человек всеяден, тогда как благородный избирателен: есть вещи, которые он отвергает решительно. А плохой человек приемистый, как трактор: нет ничего недопустимого. Хоть в хорошем своем проявлении он может сравниться с лучшими людьми.

— «Братья Карамазовы», — пояснила Мила. — «Широк человек, я бы его сузил».

Это было Рите непонятно, «Братьев Карамазовых» она видела в кино, но что касается философских выводов, то она приходила к ним самостоятельно — к тем выводам, которые годились для обслуживания ее потребностей.

Рита подумала — и решила, что звание плохого человека в таком случае не так уж и обидно. Сойдет, решила она. Ничего. Главное, плохой человек полностью включает в себя хорошего и еще при этом кое-что сверх того.

Мужики — Юра и Коля — пустились затем обсуждать особенности местной жизни. Это, говорят, какая-то загадка: пустынная страна, не имеющая почти никакой промышленности, кишмя кишит торговцами, перекупщиками и прочими непроизводителями, в каждой семье на одного работника по десять дармоедов — и все сыты. Ходят, веселые, блестят глазами; страна не имеет своей древесины, а шагу не ступят, чтобы не использовать бумажную салфетку из красивой коробки; страна не имеет своей химической промышленности, а каждый килограмм картошки торговец насыпает тебе в свежий полиэтиленовый пакет. Это поразительно — видимо, у природы есть какой-то свой механизм налогов и поддержек, который позволяет выжить даже таким странам.

А Рита слушала их рассеянно, а сама берегла в себе и лелеяла ту прекрасную мысль, что плохой человек больше хорошего по своему суммарному содержанию. И еще она старалась произвести в своем организме как можно больше доброты и любви — этого теплого влажного вещества, чтобы утопить в нем острое, колючее, неприятное воспоминание о будущей телеграмме, которую попросит Юра у своей врачихи. Утопить это колючее и окутать весь мир добрым своим отношением. ВСЕХ ЛЮБИТЬ, вот в этом она видела свое искупление. Полюбить пса Хаешку, которому Кузовлевы скармливают валюту, полюбить этих Кузовлевых вместе с их сыном, полюбить Юрку, полюбить арабов и их станцию, полюбить чистую синюю воду Евфрата. На станции она лениво перекатывалась, гладкая, лоснящаяся, как грива у коня, переваливалась через бетонную кровлю машзала — и вот уж белопенная стена воды клонится, кренится, валится и обрушивается, рассыпаясь, и завораживающему этому падению нет исхода: опять во всякий миг оно возобновляется, и если долго смотреть, вестибулярный аппарат приходит в замешательство: будто сам ты клонишься и летишь в бездну.