Татьяна Набатникова - Город, в котором...

Теперь Сане необходимо было немедленно уйти. Уйти, остаться одному — и не препятствовать тому, что в нем началось. Нельзя этому мешать. Этому редкому и лучшему, что он знал на свете; ведь незаметно состаришься и умрешь, и надо хоть успеть натревожиться, наболеться и наплакаться до этого момента.

Было когда-то давно: Саня взял у своего старшего брата мотоцикл, и они с Вичкой поехали вдвоем путешествовать. (Отцу она сказала, что едут целой группой. Отца обмануть немудрено. А мать ее жила в другом городе. Вичка считала, это никого не касается.)

Она занималась в лыжной секции, потому что где она только не занималась! Ее влекло, звало, тянуло, а она иной раз не могла разобрать, с какой стороны зов. Бойкая, грациозная, взбалмошная, печальная — всякая. Всегда переполненная. Ее было много — больше, чем хватило бы на одного человека. Это изобилие в ней и притягивало, и пугало. Саня просто обмирал.

Она отозвалась — ее хватило бы, наверное, любому отозваться. И нескольким сразу. Еще бы: мир так многолик, возможно ли остановиться в нем на чем-нибудь одном? (Конечно, возможно, но в девятнадцать лет человек может еще не знать об этом.) У нее был один бесконечный жест: отвести медлящей рукой волосы с лица, светлые волосы осторожно пальцами, как бы боясь их — пальцы — испачкать. Волосы тут же устремлялись обратно, и жест можно было повторять столько, сколько потребует приступ грациозности.

Волосы можно, наконец, просто заколоть, усмехался Саня, но тогда пропадет такой жест! Она удивилась: жест? Не притворяйся! — пригвоздил Саня. Он тогда был большой мастер пригвождать. Честное слово, бессознательно, оправдывалась. Не может быть, разоблачал Саня, ведь если человек много чувствует, он неизбежно и думает много. Чувство — это толчок к мысли. Так что ты где-то лукавишь.

Похоже, этим он ее и взял: все только рабски восхищались, а он разоблачал. Это оказалось необходимее. Есть очень немного на свете людей, которые ценят, чтоб их разоблачали и ставили на место.

Понеслась стремительно любовь, и Вичка ничего не боялась. Она лезла на рожон, и Сане вначале приходилось ее удерживать — в соответствии с его (видимо, ошибочными…) идеальными представлениями. Вначале. Летом было короткое межсезонье со свободным расписанием тренировок. Подвал в рабочем общежитии (база их секции — в углу инвентарь, лыжи, ролики, крепеж; дегтярный, конюшенный запах работы, пропотелой кожи ботинок, трудного счастья — здесь они сходились каждый день перед тренировками, сидели на каких-то списанных канцелярских стульях, на случайных колодах, а кто на столе, изъеденном следами слесарных усилий; они все были молодые, и с большим запасом сил, они все любили одно: лыжи, труд, пот, борьбу и победу, и этот неповторимый дегтярный запах; они много смеялись, и подтрунивали, и разыгрывали друг друга, и каждый был другому выручающим братом — больше, чем братом, — они все были нежны друг к другу остаточной нежностью детства; и здесь, в подвале, был их общий дом — то желанное место, куда любой из них приходил естественнее, чем в дом своей прописки) — и этот подвал стоял теперь закрытый, Михаил Ильич уехал на неделю отдохнуть, и замок на той двери, за которой воздух роднее свободы, было совершенно нестерпимо видеть. Как руины. Как пожарище. Такая же тоска.

Вот тогда Саня и взял у брата мотоцикл. Палатка, спальники — мотоцикл навьючен, как ишак, на оба бока.

Она была у Сани первая. Это как гроза, и гром, и ливень: щетина дыбом. Как только в юности и только в любви.

Саня понял, что она не новичок. Говорить об этом СЛОВАМИ он не смел. Это как у верующих тайное имя бога, которое ПРОИЗНОСИТЬ не сметь. Или как в сказке, где каждое слово превращалось в змею или лягушку… Очень даже может быть: превращение слова в предмет. Поэтому со словами следует обращаться осторожно; есть решительно непроизносимые; а из тех, что произносимы, не все исходят из гортани легко. Значит, есть что-то, мешающее им выйти. А раз, оно есть, это препятствующее нечто, — значит, оно зачем-нибудь да нужно, не станет природа зря трудиться над лишним ненужным приспособлением.

Вичка тоже не говорила об этом. Но в ее умолчании был совершенно другой смысл: она не удостаивала об этом говорить как о н е с т о я щ е м. Саня мучился реликтовым мужским закаменелым сомнением — сам стыдясь его. Оно оказалось тяжело, почти непосильно, но перешагнул и это. Вичка стоила любых преодолений.

Они неслись, каждый день меняли стоянку, мчались, как сумасшедшие, как зажаленные дослепу пчелами. Собственно, это было счастье. Как оказалось потом.