Татьяна Набатникова - Город, в котором...

(Севе любопытно: что это здесь происходит?)

Рита озирает позолоту потолочной лепки, рассматривает меню и называет какие-то блюда, острые, пряные. Он тайно озабочен: не промахнуться бы в выборе блюд, желудок уже давно делает ошибки, а ведь остаток вечера проводить не дома, где все под рукой и все с пониманием прощается…

Рита с наслаждением ест и пьет, а о н игриво спрашивает:

— Ну как там, Рита, твой муж? Справляется на незнакомой работе? Не подвел своего рекомендателя?.

А Рита пожала плечами, без интереса пробормотала:

— А, муж…

А он одобрительно думает: молодец, Рита, мудрость — врожденное качество. Правильно, Рита, если хочешь пробить мужу дорогу вверх, никогда не хвали его перед начальством. Потому что начальство тоже мужчина, а когда красивая женщина хвалит перед одним мужчиной другого, у того естественно рождается протест: как, зачем еще кому-то быть способным и выдающимся, когда уже есть и способный, и выдающийся! Зачем два? И все, крышка мужниной карьере. Надо наоборот жаловаться. И недотепа-то он, и во всех очередях стоит последним, и нет у него хватки в устройстве быта. И вздохнуть кротко и обреченно. Все дадут твоему мужу — и повышение, и квартиру, и все что хочешь: от жалости к тебе. Поднимется он на одну ступеньку, на другую — глядишь, его жалельщики уже сами от него зависят.

— Работает… — вяло продолжает Рита. — Справляется. Мне бы перетерпеть эту заграницу. А помнишь, — она стала смотреть взыскующе, глаза замерцали в усилии напоминания, — когда-то у нас был план: перебраться мне в Москву…

— Как же, помню, — согласился о н. — Был такой план.

Что я буду с тобой делать, Рита, а? Знаешь ли ты, как быстро движется эскалатор, когда приближается к верхней точке? Сначала на тебя, на верхнего, заглядываются почтительно снизу, потому что у тебя в руках кусок: ты волен дать или не дать. И сам ты преданно глядишь на своих верхних. А эскалатор ползет, ползет — вот уж скоро их скинет, твоих верхних. И ты срочно оборачиваешь взгляд своей преданности назад, вниз — и, пока имея в своей власти кусок, начинаешь подкупать им тех, у кого он окажется после тебя, — прикармливаешь, чтоб обезоружить их будущую силу против тебя. Чтоб не укусили потом, не лягнули, когда ты будешь валяться уже внизу, чтоб сбросили же чего-нибудь.

— Чего-нибудь придумаем, Рита. Езжай пока, докомандировывайся. К возвращению что-нибудь придумаем.

В этом возрасте все меняется быстро. Год назад сам мечтал об этом, а теперь хочешь уже совсем другого… Главное, не отказать сразу. Отказывать надо постепенно: убеждая, что так лучше — без того, чего просят. А может, она и сама сейчас поймет — вот приедут в гостиницу, и она сама увидит, что с мужем ей будет лучше…

Тоскливо было Севе в этом сознании: оно почти целиком было занято слежкой за расшатанным, разбалансированным организмом. Не хватил бы Кондрат! (Не повредит ли это Севе? Ах, Рита Хижняк, Рита Хижняк! — успевал Сева удивиться своим собственным сознанием.)

Но зря он боялся, его смерть не утащила за собой Севу. С о з н а н и е отключилось раньше. Привыкший наблюдать и все обдумывать, Сева уже заметил одну особенность. Он попадал всегда в сознание, работающее в форсированном режиме. Часто это было в любви, и скольким уж Сева сопутствовал в их счастливые минуты, но лишь до определенной черты, а потом как в кино — затемнение. И следующие кадры — это уже п о с л е т о г о. То есть, видимо, в некоторые моменты сознание вообще отключается, как лишний механизм, и Сева выставлялся за дверь.

Ну, а когда дверь открыли, Севе оказалось н е к у д а входить.

Теперь он видел глазами Риты Хижняк: больной и начальственный т о т был мертв.

Рита, опомнившись от испуга, философски раздумывает (а может, Сева?): интересно, что в э т о м находят? Почему э т о считается наслаждением по общепринятой шкале ценностей? (Сева соглашается с этим недоумением.) Рита припоминала, какие есть в жизни наслаждения: вкусная еда, преуспеяние, богатство, поклонение — но ничто это не могло сравниться с тем, как когда-то в детстве, во сне: бежать к воде — и так разогнаться, что сорвешься и взлетишь, небо закачается, падать не больно и не страшно, и собственный смех стоит в ушах, и изнемогаешь от счастья…

Потом поналезло в номер народу — приехали все, кому положено, процедуры расспросов, освидетельствований, стояла в дверях пожилая дама, вдова, пристально глядела на Риту издалека, без слов, разглядывала со страхом, как диковинного зверя в клетке, желая понять, что оно за такое, этот молодой зверь, в чьих-руках умирают беспомощные старые чужие мужья — те, с которыми предполагалось мирно дожить до самого окончательного часа. Что это за зверь такой, который отнимает у смерти ее законную добычу. Который отнимает у старости ее покой — откуда взялся такой зверь и что он кушает за обедом.