Татьяна Набатникова - Город, в котором...

И что в один прекрасный день становится нестерпимо знать, что каждый из окружающих тебя людей — каждый — предается, предавался или будет предаваться совокуплению. И что он так жалок, что нуждается в этом отвратительном наслаждении.

И что человек сотворен нести вечное иго — давать космосу пищу: материю своей мысли. А раб, непригодный к несению ига, исторгается из числа живых, и пусть не сетует он.

И что есть такие племена, люди которых питаются тайно друг от друга, чтобы потом делать вид, что существуют нечаянно, без вины.

И всего этого, нахлынувшего разом, не могла вынести его душа, и не мог бы он счастливо повторить за Иаковом: «Я видел бога лицом к лицу, и душа моя уцелела».

Может, на другой день, а может, в этот же, а может, на третий — принесли телеграмму от Нины. Машинально подчинился ее тексту: «Встречай».

Бежал по перрону Руслан, челка его задиралась от ветра. Он бежал, растопырив руки, навстречу своему единственному папе, не ведая ничего о его научной и производственной несостоятельности, не ведая предательства, любя папу такого, какой достался, и не догадываясь еще, что родиться — мало, а надо еще беспрерывно подтверждать и доказывать кому-нибудь прок своего существования.

Сева машинально подхватил сына, но ничего не мог вспомнить.

Нина вдали спускалась из вагона с Леркой на руках, какой-то дяденька помогал ей выставить вещи.

Пальцы вонзила ему в волосы на затылке, притянула его голову к себе, «что ты, ну что ты?» — будила, ласково успокаивала его, приручала, одичавшего. Сева помаленьку начинал пробуждаться.

Он был как Кай в сказке про Снежную королеву. Он мастерил слово «вечность», ему некогда было присутствовать при жизни. Заколдованный.

— Папа, там, в деревне, звери… — Руслан дрожал, подыскивая более сообразное слово. — Ну, домашние: коровы, коровята…

Нина рассказывала:

— У дружка видел, как мать корову доит, вычислил: «Мно-ого молока будет: вон какой живот!» Но друг ему быстро объяснил, что в животе не молоко, а теленок.

Сева не знает, как надо. Кажется, улыбаться. Он с трудом припоминает порядок жизни.

Дома Нина ахнула: все предметы были мертвые, как деревья в погибшем лесу, хотя стояли и сохраняли прежнюю форму. Она все перевернула вверх ногами, каждую вещь обтерла и обласкала прикосновением. Вещи задышали и ожили.

Потом, вечером, когда дети уснули, она повлекла Севу гулять.

Она то брала его за руку, то отпускала, то забегала вперед и пятилась перед ним, заглядывая в лицо. Что-то путано рассказывала. Какой парень был раньше ее отец и что с ним стало.

То она смеялась, то молчала, опять заглядывала в лицо. Про какого-то цыгана. И про то, что исследователи долгожительства нашли, что самые здоровые из стариков — это деревенские кузнецы, почтальоны, корзинщики — кто сам себе задает ритм работы. И что в городе человек непосильно зарегламентирован всем строем жизни, начиная от светофоров и кончая… И сгорает от раздражения.

А Сева никак не мог вникнуть, словно с трудом вспоминал язык.

— Не соскучился?

А он разлагал слово «соскучился» на «скучился», «ссучился», «учился».

Луна налилась белым светом, как спелое яблоко соком, за спиной Нины текла река, светлая дорога стояла на воде, бетон парапета, и живая человеческая материя, и звук речи — и все это множество стихий так необъятно: мысль, речь, вода, луна, камень, любовь, — и все составлено из одного только света, и живые звезды шебаршили на небе, как насекомые, а с клена обрывались и падали в густом свете луны семена — хитрые пропеллеры: они замедляли спуск вращением, надеясь, что ветер подхватит их и унесет подальше, и вот ветер подхватил, отнес, опустил — на асфальт… Лежат обманутые хитрые пропеллеры, а следующие готовятся обмануть и набирают свою вращательную скорость.

Собственно, Сева еще не понял, что с ним произошло.

Приходил потом Саня Горынцев, говорил что-то про квартиру. Нина сказала ему, что квартира не нужна, что мы и эту сдадим, мы, мол, уедем в деревню.

Все это мало касалось Севы.

Это случилось днем. Они шли по бульвару, везли коляску с Лерой. Руслан держался за борт коляски и строил Лере рожи. Она с любопытством и ужасом косила на него глаз. Колеса скрипели, а по асфальту навстречу катил на велосипеде мальчишка. Рубашка его парусила. Сева остановился, пораженный, повернулся смотрел вслед.

— Что? — спросила Нина.

— Рубашка парусит, — объяснил Сева и сделал вывод: — Это я.

Ну да, именно так все и было. Ему купили велосипед, он на нем ехал, рубашка трепалась на спине, блаженным ветром обдувало, счастьем, и хотелось, чтоб все заметили — и вот это семейство с коляской, и вот этот старик на скамейке, — чтоб все обратили внимание: у него — велосипед!