Алексей Варламов - Последние времена (сборник)

— Ну что, слышал?

— Чего еще?

— Спишь, что ли? Включи немедленно радио. У меня под окнами танки идут.

— Какие еще танки? — буркнул Тезкин, но радио включил.

Голдовский перезвонил через полчаса.

— Что скажешь, брат?

— Занятно, — ответил философ, — даже очень занятно. Хотя такие дела лучше начинать не в понедельник, а в воскресенье.

— Тебе занятно, — вскипел глава агентства, — ты через три дня уезжаешь, да еще, глядишь, получишь там под шумок статус беженца, а для меня это конец всему. Я вообще не уверен, что сейчас за мной не придут.

— Ну да, конечно, за тобой в первую очередь. А что, действительно ты видел танки?

Голдовский поднес трубку к раскрытому окну: было слышно, как гудят моторы.

— Горючего у них, говорят, нет, хлеб убирать нечем, — проворчал Тезкин. — Ладно, я к тебе сейчас приеду.

Выйдя на улицу, Саня снова ощутил давно угасшее любопытство к городу и уличной толпе. Он с жадностью вглядывался в хмурые и сосредоточенные лица людей, в выстроившуюся за водкой очередь и торгующих на лотках продавцов книг. Все было как обычно, ничто еще не успело измениться, и если бы еще вчера кто-нибудь сказал, что подобное случится, он не поверил бы. Однако все было: танки, солдаты и снова готовые надеть на себя ярмо люди.

Он ехал на троллейбусе по Калининскому проспекту, в салоне, несмотря на многолюдие, было тихо, и только когда машина поравнялась с рекою и показался рыдван на Краснопресненской набережной, возле которого стоял одинокий танк и какие-то люди сбились в кучку и размахивали руками, один из пассажиров зло произнес:

— Доигрался, сукин сын!

Никто не поддержал и не опроверг его, все были погружены в себя — народ безмолвствовал.

В офисе у Голдовского тоже было тихо. Лева сидел в кабинете один, тупо глядел на молчащий телефон и смотрелся постаревшим. Перед ним стояла початая бутылка водки в экспортном исполнении и два стакана.

— Даже если меня не тронут, — сказал он задумчиво, наливая Тезкину, — то на всей моей работе можно ставить крест. Никто сюда не приедет, а все, у кого есть голова на плечах, либо сбегут, либо снова уйдут в подполье.

— И не прогадают, — заметил Саня.

— Ты думаешь?

— Уверен. Я сам там давно сижу и тебе советую. Переселишься ко мне, купишь себе порося, назовешь его Борькой и будешь в ус себе не дуть.

— Почему Борькой? — спросил захмелевший Голдовский.

— А в России всех боровов так зовут.

Весь день друзья пили, опустошая содержимое фирменного бара, смотрели телевизор, пресс-конференцию и влезшего на танк Бориса, ловили голоса. Малопомалу случившееся отошло назад, они расчувствовались, как это вообще свойственно русским людям в минуту опасности, ударились в воспоминания и рассуждения, точно им снова исполнилось по семнадцать лет и все было впереди. Лева откопал где-то запись «Отеля Калифорния» и предлагал срочно ехать на Автозаводский сквер, но, покуда они прособирались, метро закрылось, и во втором часу ночи любомудры очутились на Кутузовском проспекте. Обнявшись, они запели «Широка страна моя родная». Редкие прохожие от них шарахались, иные смотрели с ненавистью, другие с осуждением — как можно в такой судьбоносный час? — но им не было до того дела.

Поход их завершился ранним утром на Манежной площади, где они допивали бутылку водки с танкистами из Кантемировской дивизии.

— Последний раз гуляем, ребята, — всхлипывал Лева, и танкисты, как могли, его утешали.

— Ниче, мужик, дальше Сибири не сошлют.

Впрочем, насчет последнего раза и уж тем более Сибири — это было, конечно, преувеличением. Назавтра выяснилось, что таких гулящих, как они, целый город. Тезкин с Голдовским весь день бродили по перекрытым услужливой московской властью улицам и площадям, слушали митинговые речи у Моссовета и у рыдвана, где собрались все отцы демократии и потрясали кулаками, и все больше им казалось, что они присутствуют на грандиозной тусовке с давно уже и хорошо кем-то продуманным сценарием.

Народ беспорядочно двигался, периодически возникали слухи, что вот-вот нагрянут штурмовики, веселые девицы в тесных брючках и мини-юбках сидели на броне брошенного танка, на Манежной шло братание и перебранка с солдатами, мелькнул отец Глеб и иже с ним молодые демо-христиане, тащили металлические щиты на Краснопресненской веселые юнцы с румяными лицами, и тут же работали магазины и стояли очереди за дефицитным товаром. Все это напоминало первомайскую демонстрацию, народное гулянье, но только не путч и не решающее сражение за судьбу демократии.