Алексей Варламов - Стороны света (сборник)

— Значит, зря я приехал? — сказал я упавшим голосом.

— Да что ж зря? Хоть на жизнь на другую посмотрите. А еще лучше возьмите да напишите про этого учителя, про склочника, чтоб отбить у него охоту пакостить, на горе чужом наживаться.

— Да у нас в журнале тематика несколько иная, — пробормотал я.

— А что тематика? Одна вся тематика, — махнул он рукой.

Я вышел от судьи и пошел по темным улицам райцентра на остановку автобуса, однако было уже поздно — последний автобус ушел и нужно было искать пристанище в гостинице. Там я и переночевал в угрюмом двухместном номере, но все же, вероятно, самом ухоженном — для заезжих знаменитостей. Ночью мне приснилась тетушка, она смотрела на меня с разочарованием и усмешкой и качала головой:

— Эх ты, недоросль!

После того, что я узнал, у меня было одно-единственное желание как можно скорее уехать в Москву и не писать больше никаких очерков, не ездить в командировки, а сидеть на своей кафедре и бегать за пряниками для холеных моих начальниц. Но в учительском доме осталась моя сумка, и я поехал.

Старухи Сыровой дома по-прежнему не было, учитель был на уроках, и, потоптавшись вокруг запертого дома, я пошел к невестке. Зачем я к ней пошел? До сих пор я не могу этого понять, в этом наверняка никакой необходимости не было, но, может быть, тянуло меня в ее дом простое любопытство, может быть, желание расставить все окончательно по местам в этой истории.

Я увидел бедный дом, стены с пожелтевшими обоями, железные кровати, телевизор, над ним бумажные иконы, низкие потолки, было холодно, убого, и на печи жалось несколько испуганных ребятишек. Встретила меня старшая дочка, удивительно красивая, с темными глазами, темными волосами и смуглым лицом. Вслед за нею вышла мать, и, переводя глаза с дочери на мать, я вдруг вспомнил, как тетушка, обычно считавшая меня недостойным своих рассказов об экспедициях и деревенской жизни, как-то раз в минуту откровенности, когда мы шли с нею из университета в сторону Черемушкинского рынка, сказала:

— Вот езжу я, сравниваю городских девочек и деревенских и честно тебе скажу: деревенские всем лучше, и милее, и мягче, и скромнее, и трудолюбивее, но ты бы посмотрел, как их жизнь ломает. В тридцать лет городские хоть куда, а эти — смотреть жалко.

Они смотрели на меня все молча и испуганно, как смотрели, наверное, много лет назад их предки на барина или его управляющего-немца, как смотрели потом на уполномоченного, на милиционера, на всякого власть имущего человека, несущего в дом тревогу и раздор.

— Вы простите меня, что я вмешиваюсь в ваши дела, — заговорил я, — но вот получили мы письмо от учителя, просит он помочь вашей бабушке, старая она, и какая б ни была, а заслужила покоя.

— Так кто ж ее гонит? — сказала женщина с горечью. — Кто? Сын с нее денег требует, вот и подбивает, чтоб она со мной судилась. Я уж и корову продала, чтоб только деньги ей эти отдать.

— Ну а помочь я вам чем-нибудь могу?

Женщина молчала.

— Я, видите, так получилось… Марию Пахомовну не застал, а то бы я попытался ей объяснить… — Я мял в руках шапку и не знал, что сказать, и женщина вдруг спросила:

— Скажите, а что вы про нас будете писать?

— Да я не знаю, у нас такая специфика… — забормотал я.

— А учитель дочке моей сказал, что вы будете про нас писать, какие мы жадные и как старуху на улицу выгнали.

— Что вы?!

— Мне уже все равно, — заговорила она, — про меня что только в селе не говорят, но дочка у меня в городе, в институте, если там узнают — она же стыда не оберется. И дети в школе — как же они-то?

— Не буду я про вас писать, не буду.

— Да ведь учитель-то не успокоится, ненавидит он нас, а вы не будете — другой кто приедет, напишет. Вы скажите там в Москве, чтоб не писали так про нас, очень вас прошу, скажите.

— Хорошо, хорошо, — говорил я виновато и пряча глаза и, не оглядываясь, ушел из этого дома.

Теперь мне оставался только учитель, и я мог уехать в Москву, хорошо ли, плохо ли сделав то, что мне было поручено.

— А, это ты? — сказал мне учитель, смешавшись. — Я думал, ты уже уехал.

Он смотрел на меня с очень кислым лицом, вероятно, уже зная, что я был в суде, и мне вдруг захотелось сказать ему все, что я про него думаю, но тут из комнаты выглянули его жена, двое детей, и я почувствовал, как устал за эти три дня и как мне ничего не хочется — ни грозить ему, ни осуждать и ни вносить раздор в этот дом, пусть он мерзавец, но чем же дети его виноваты?

— Я проверил факты, изложенные в вашем письме, — сказал я сухо, — и в данном случае не вижу никакой возможности что-либо сделать.