Ладислав Баллек - Помощник. Книга о Паланке

— В общем, взял, — подал голос Волент.

— Без разговоров, — поддакнула она, забывшись, по-деревенски вытерла рот, но тут же опомнилась, тряхнула головой и продолжала: — Взял, конечно, взял… Начал он у него учиться, все им были довольны, Речан не мог нахвалиться. Все шло ладно… Палё, так его звали, к нам тоже привязался, но пуще всего к нашей Эве. Узнал, что это благодаря ей попал к нам. Уж так он к ней относился… Заботился, как о сестре, да, скажу я тебе, как о сестре родной, может, еще лучше, но сначала мы думали, что они, мол, еще дети. А она? Не успели мы опомниться, а она уж так радовалась, когда была с ним, что я ничего такого отродясь не видала. Они глаз друг с друга не сводили, друг без друга из дому ни ногой, по целым дням шушукались, хихикали, все время вместе: и в костел, и из него… до самого вечера нельзя было их развести. Я ломала голову, как мне тут быть, мне-то все это не больно нравилось, знаешь, дело молодое, долго ли до греха? Но уж как это старого, Речана то есть, задело за живое! Ты бы и не подумал. Он тоже заметил, и ему это сразу не по сердцу пришлось, хотя он тоже говорил себе, что дети, мол, они еще, не беда, если радуются друг на друга. Только, говорю тебе, потом его разобрало. Вдруг, как у него всегда бывает, когда ему что-то стукнет в голову, начал к мальчишке придираться и шпынять, что бы тот ни сделал, все не по нем, ворчит и ворчит. Палё только глаза на него таращит, спрашивает меня, чего это с мастером такое, понять ничего не может. А в старике злость так и кипит, заладил убрать и убрать, убрать сорванца, мол, пока еще не поздно, пока не случилось чего плохого, и так он к нему цеплялся, любой ценой хотел убрать его, чтоб он не заглядывался на дочь. Решил от него избавиться, так взревновал парня к нашей Эве…

— Мы уже почти на месте, — заметил Волент.

— Сейчас, — с досадой ответила мясничиха.

— Да я только потому говорю, что вот проедем этот каньяр, поворот, значит… и на месте, — извинялся Волент неловко. Слушал он все это очень внимательно.

Речанова продолжала:

— И мальчик ушел. Ушел без единого слова, только утром его уже и след простыл! Гордый был, Эве тоже не хотел плохого, чувствительный был, вежливый, воспитанный. Ну, что потом наша Эва вытворяла! Боже тебя упаси от такого! Ругала нас не переставая, в особенности отца, а он, дуралей, еще объяснять ей пытался, но этим только подливал масла в огонь. Она кричала, что покончит с собой, зарежется косой, со скалы прыгнет, в воду бросится, из дому уйдет… ну ужас что вытворяла, как бешеная была, будто ума лишилась… есть не хотела, по ночам ревела, по двору бегала в одной рубашке: мол, чтобы простудиться, пусть Господь Бог возьмет ее к себе. Стоило отцу в комнату к ней войти, в окно выпрыгивала… Никакого с ней сладу не было. Потом, представь себе, с собственным отцом разговаривать перестала, только зыркнет на него глазом, и все. Уж он так каялся: чего, мол, наделал; до него дошло, что не надо было так круто, сам потом говорил, что можно было иначе приступить к этому делу, послать мальчика куда-нибудь… Сам уже признал потом, что ничего такого бы не случилось, если бы они и поженились, все равно ведь собственного сына у него нет, некому дело оставить. Ревность-то прошла, и начал соображать головой.

— И он к вам больше не вернулся? — спросил Волент.

— Нет. Долго мы про него ничего не слышали, только потом вдруг оказалось, что он в горах у партизан. Мы с Эвой больше его не встречали, но со стариком они увиделись, и лучше бы того не случилось, нашего старика это доконало. Как уж он потом мальчика жалел! От горя места себе не находил, сидел, как сыч, на чердаке. Потом, когда Восстание подавили и мы погорели, Речан спустился вниз, и его взяли в плен. Под лесом его схватили, хоть шел он без винтовки и с белой повязкой на рукаве, как это требовалось, и уволокли в Быстрицу. Потом, когда утром его, всего избитого, приволокли за ноги, как мешок картошки, и бросили в подвал, вдруг он заметил, что на него из темноты глядят какие-то знакомые глаза. Ну, как ты думаешь, кто это был?

— Он? Ваш ученик? — быстро спросил Волент.

— Он самый… Палё… бедняга, ночью его поймали… Это был он, мой его только по глазам и узнал, так он был избит, но и повзрослел он, конечно, стал настоящий мужик… борода, усы… Но парнишка действительно был хороший, он и там глядел на него как на отца, даже словом не помянул про старое, только потом, когда моего-то папаша выкупил, чтобы дома обругать его: мол, осел был, ослом остался, сам голову в петлю сунул, — ну так потом, значит, когда отец его выкупил и какая-то монашка… из тех, что там их кормили, сказала ему, что дело его в хороших руках, что господь его не покинул, так Палё, рассказывал Речан, только тогда попросил, чтобы он передал привет нашей Эве, что он ее, пока жив, никогда не забудет. У Речана, говорил, слезы брызнули, как горошины, ведь он знал, что если бы не он, так мальчик, быть может, туда и не попал бы. Когда Речан к нам вернулся, то собирался вызволить мальчонку оттуда, но, пока он раскачался как следует, того уж там не было. Мы, однако, узнали, что к стенке его не поставили, пожалели и отправили куда-то. Он прислал Эве из лагеря в Середи письмо, потому что думал, что отец больше на него не сердится, и это все. Нам говорили, что его отправили с транспортом дальше, куда-то в Германию, но оттуда он, бедняжка, не вернулся, а наша Эва, кажись, и теперь все еще дожидается его и верит в чудеса. Вот почему Речан так балует Цыги. А уж как он это переживал! С того дня не мог сидеть на месте, совесть его мучила и стыд, что тогда убежал вниз, когда другие остались, хоть их семьям было и хуже нашего… Потом он начал добывать еду для партизан, ходил за ней аж к черту в пекло, словно страх потерял, будто нарочно совал голову в петлю, так что после, представь себе, ему какой-то орден прикололи, когда немцев-то выгнали. Только с Эвой-то совладать он так и не сумел, хоть делал для нее все, стоило ей мигнуть. Так и сейчас. А я-то знаю, что она ждет этого мальчика, да только навряд ли он вернется… те, которые пережили тот ад, давно уже дома. Кто знает, где наш Палё лежит? Как он кончил? Может у него и могилы-то нет… Их ведь там в печах жгли, словно они и не были люди…