Ладислав Баллек - Помощник. Книга о Паланке

— А я что говорю-то!

Она зевнула.

— Если поставить вот туда… — он показала на окошко… — базилик, будет все, что нужно. Хорошо мы сделали, что подались сюда.

— Ага, — согласился он сонно.

Она приоткрыла пошире глаза, словно удивленная, что он уже засыпает, отодвинулась на краешек, чтобы лечь на своей половине, и пяткой ткнула его в острое колено.

Он даже не прореагировал.

— Какой-то ты стал не свой с тех пор, как вернулся из леса… — сказала она задиристо.

— Не свой? — пробормотало он устало.

— Ну да… мало ли что в жизни случается.

— Но прежнего-то не воротишь, — сказал он серьезно.

— Не принимай ты все так близко к сердцу! — возразила она. А потом уже более спокойно добавила: — Время пройдет, все забудется.

— Лучше бы у человека памяти вообще не было… Хотя у меня ее и вправду нет, никак не вспомню фамилию того чиновника, который дал мне все это, а у него еще была такая добрая фамилия.

— Кой-чего в жизни ты повидал, а памяти вот нету.

— На фамилии, — возразил он, — остальное я еще ох как помню.

В печке затрещали горящие поленья.

— К гостю, — сказала она.

Он прислушивался к звукам с улицы: шуму, движению и оживленным голосам. На тротуаре перед лавкой толпились озябшие люди, по большей части женщины. В Паланке сухая и теплая осень, но утра были холодные, а большинство покупателей собиралось перед мясной лавкой с самого рассвета. Была суббота, около шести утра, и нетерпение толпы достигло предела.

Речан стоял за прилавком и ждал, когда Волент выйдет из ворот дома, пробьется сквозь толпу к двери и поднимет шторы, чтобы пустить в нахолодавшую за ночь лавку немного солнца. Мясник, как и всегда по субботам, перед началом торговли чувствовал волнение и старался не двигаться с места, чтобы сосредоточиться и хоть немного успокоиться. Правую руку он положил на тяжелую серебряную кассу, в левой держал ножницы для стрижки талонов; поверх толстого свитера из овечьей шерсти на нем был белый фартук, накрахмаленный и отглаженный, старый кожаный картуз он надвинул на самый лоб. Речан стоял неподвижно, как статуя, могло показаться, что он хочет быть невидимым. Ему хотелось закурить, но, так как в лавке он никогда не курил, а выйти во двор было уже некогда, приходилось преодолевать это желание. Поэтому он время от времени повторял про себя: «Эгей, по домам все, кто в поле по доброй воле, а кому не по душе, пусть ночуют в шалаше…» И всякий раз ощущал острую грусть и облегченье.

Речан жил здесь уже больше полугода, но так и не привык к городу и людям — думал даже, что никогда не привыкнет, — и почти завидовал жене с дочерью. Те, как ему казалось, уже совершенно освоились. Жена-то уж точно: во-первых, из-за двух больших чемоданов, полных денег, во-вторых, из-за уважения, которым они стали пользоваться благодаря быстро растущему богатству. Дочь Эва тоже как будто с меньшим нетерпением ожидала писем из дому: это радовало Речана больше всего, хотя отношение дочери к нему лично, пожалуй, не изменилось. Она продолжала быть с ним сдержанной и холодной и по-прежнему избегала. Он страдал, хотя никому об этом не говорил, он слишком сильно любил дочь, чтобы обижаться или упрекать, и сам на эту тему никогда бы с ней не заговорил и был почти рад, что и она молчит.

В течение этого полугода он разбогател. Мясные лавки были самыми популярными магазинами в городе, и мясники считались самыми процветающими торговцами. Город ставил их очень высоко, наравне с золотых дел мастерами, потому что после войны люди яростнее всего жаждали золота, мяса и старых мелодий, в особенности сердцещипательных танго, а отсюда следовало, что и музыканты были в чести. Недостаток всего не позволял людям забыть о голоде и постоянной угрозе здоровью; был необычайный спрос на всяческую собственность и сытную пищу, прежде всего на мясо. Люди никак не могли насытиться, и раздобыть достаточное количество мяса становилось делом престижа. Рождались дети, ради которых родители шли на все, не считаясь даже с собственным здоровьем. Была распространена версия, что мясо содержит больше всего витаминов, поэтому достать его стремились во что бы то ни стало; родители трепетали из-за детского полиомиелита, скарлатины, ветрянки, туберкулеза, дифтерии и любой простуды. Лекарств было мало, заграничные и контрабандные мог позволить себе далеко не каждый, к тому же против самых коварных детских болезней действенных лекарств практически не было. Единственной профилактикой против них было пичканье витаминами; а любовь к детям и забота о них, как мы уже говорили, граничили тогда с самоотречением.