Уильям Стайрон - Уйди во тьму

— Да, но, детка…

Он предвидел нечто подобное: ее сомнение, этот взгляд с еле заметным, мягким укором. Даже и не это. Возможно, он ожидал слишком многого. Он предвидел, что она обрадуется, вскочит от восторга, как это было, когда прошлым летом он навестил ее в Вашингтоне, — тогда они были вместе, одни в ресторанах, в его машине, вечером на концерте на реке; они, казалось, были неразрывны, необычайно близки, все было идеально. Такой он видел ее в последний раз. А сейчас лицо ее было холодным и серьезным, в нем был укор. Он доверчиво исповедался ей, рассказал все… и смотрите, что получилось. Он даже упомянул о Долли — коснувшись мимоходом Пуки, — тем самым заведя разговор об очень взрослой и очень сложной проблеме. Пейтон больше не слушала его. Он начал запинаться, с горечью и бессмысленным видом, словно старая корова, пережевывая слова.

— Зайка, так что же с Моди? Мы должны повидать ее. Почему ты не остался с матерью?

— Детка…

— Нет, не ради нее. На это мне наплевать. Но ради Моди. Что побудило тебя уйти и по уши нализаться? Ходить на матчи. Когда… когда… Ох, зайка, с тобой — беда, просто беда! — Она встала и заходила из угла в угол, расчесывая руками волосы. — Вся эта семейка чокнутая. Абсолютно чокнутая! — Она повернулась, по лицу ее текли слезы — слезы не от горя, а от злости, разочарования и сожаления. — Ну почему ты хоть раз не можешь побыть трезвым, зайка?

— Детка…

— Мне наплевать на мать…

— Не говори…

— Нет, скажу! Мне она без разницы. Мне она всегда была безразлична. Но я думала, что у тебя-то достаточно… ох, зайка. — Она бросилась к нему и обвила руками его шею. — Извини, — сказала она. — Извини, зайка. Зато, что сказала такое. Я люблю тебя. Я просто думаю, что ты подонок. — Она дернула носом у его плеча, затем отстранилась от него и вытерла глаза. — А теперь пошли, — сказала она. — Мы должны пойти повидать Моди.

— Хорошо, детка.

Он с трудом поднялся, с ней он готов был идти куда угодно — в преисподнюю, в чистилище или на дно морское. Пейтон вышла, чтобы сказать Дику, что она вернется потом. В зале землячества Лофтис, все еще не придя в себя, прошел сквозь танцевавших конгу студентов, вступающих в клуб, старшекурсников с веслами и своей забинтованной головой вызвал панику среди сидевших жеманных девчонок. Пейтон, появившись в дверях, крикнула, чтобы он поспешил, что он и сделал, слегка спотыкаясь, и кто-то из студентов Капа-Альфа ухватил его за плечо, выплеснув виски ему на рукав. Выйдя на улицу, на морозно-холодный воздух, он понял, что быстро протрезвеет, — какого черта, несмотря на неприятности, которые его ждут, он ведь нашел свою детку, — так разве этого не достаточно?

Они сели напротив нее в дешевые кресла на застекленной террасе. Тут не было мягкого света — обстановка, казалось, идеально подходила для скуки и ожидания. Две лампочки под выгоревшими абажурами освещали помещение добела раскаленным светом; лампы были установлены слишком высоко, с изученным и несомненным просчетом, и исходивший от них свет лишал помещение уютных теней, словно свет в зале суда, или на автобусной станции, или в любом, создающем гнетущее впечатление временном месте. По коридору шумно передвигались медсестры, унося подносы после ужина. А здесь все трое закурили сигареты — дым голубыми кольцами плыл по помещению. Пепельница была всего одна — ее держала Элен, стоявшая в самом выгодном месте — у двери, и вскоре под креслами появились растоптанные окурки, некоторые из них — красные от помады на губах Пейтон.

— Любовь, — ровным тоном презрительно произнесла Элен, — любовь! — Она повысила голос на последнем слове и умолкла, ожесточенно посмотрев на них. — Любовь! — высокомерно повторила она. — Ни тот ни другой из вас никогда не узнает, что это такое!

Она села на самый край дивана, быстро, решительно, прямая и напряженная.

— Теперь не ожидание так ранит меня, — сказала она уже мягче. — Это я могла бы вынести. Я ждала, кажется, всю мою жизнь, чтобы то или иное произошло, чтобы случилось то, что никогда не случалось, чтобы прозвучало, наверное, одно слово, которое сказало бы мне, что все это одиночество было не напрасно, что дни, проведенные в ожидании, и тишине, и страдании, не превратились в конце концов в вечность. Одно слово, и я была бы спасена, — слово, которое я могла бы произнести, как и вы — не важно кто, лишь бы мы оба одинаково его понимали: «любовь», или «прости», или даже «дорогая» — разницы между ними нет. Одно-единственное слово. Если бы ты только знал, как я жду, то все мои ожидания слились бы для тебя в одну минуту, понимаешь? Но ты не знаешь, что такое любовь… как и ожидание.