Джон Ле Карре - Песня для зебры

— Бузит? — спрашивает он.

— Уже нет, — отвечает один из блондинов.

Переводчик-синхронист, Ноа, даже самый лучший, когда ему нечего переводить, теряет почву под ногами. Потому я и стал все это записывать, даже не понимая толком, для кого пишу, хотя теперь твердо знаю — для тебя! Пройдет не один год, прежде чем ты сможешь разобраться в том, что мистер Андерсон называл моей “вавилонской клинописью”, а когда время настанет, я, смею надеяться, буду рядом с тобой, чтобы все объяснить. Это будет просто, если ты хорошо знаешь суахили.

Берегись, дорогой мой приемный сын, чего бы то ни было, что носит определение “особый”. У этого слова много значений, и все нехорошие. Когда-нибудь я прочту тебе “Графа Монте-Кристо”, любимый роман моей покойной тетушки Имельды. Он повествует о самом особом узнике на свете. В Англии сейчас немало таких Монте-Кристо, и я — один из них.

У особого фургона нет окон, зато есть особые приспособления на полу, чтобы привязывать особых арестантов ради их безопасности и удобства на все время трехчасовой поездки. А на случай, если им вздумается нарушить общественное спокойствие протестующими воплями, совершенно бесплатно предоставляется особый кожаный кляп.

У особых арестантов вместо имен номера. Мой номер — двадцать шесть.

Особый жилой блок представляет собой несколько перекрашенных сборных бараков типа “Ниссен”, сооруженных еще для наших доблестных канадских союзников в 1940 году и со всех сторон опутанных таким количеством колючей проволоки, что она выдержала бы натиск всей нацистской армии; и это вполне устраивает большинство британцев, до сих пор убежденных, что Вторая мировая война еще не закончилась, однако совсем не устраивает заключенных лагеря Кэмп-Мэри.

Почему наш лагерь назвали в честь Богородицы, официально никому не известно. По одной версии, первый канадский комендант был набожным католиком. У мистера Дж. П. Уорнера, в прошлом служившего в Королевском корпусе военной полиции, а ныне главы Особого отделения, имеется на сей счет собственное мнение. Как он утверждает, эта самая Мэри была горожанкой из близлежащего Гастингса и в черные дни войны, когда Великобритания в полном одиночестве оборонялась против агрессоров, одаривала своим расположением целый отряд канадских саперов между последним дневным построением и началом комендантского часа.

Поначалу мое общение с мистером Уорнером не давало повода надеяться на установление сколько-нибудь теплых отношений, однако с того дня, как он причастился к щедротам Макси, контакт наладился. У него с негритосами никаких проблем, заверил он меня, ведь его дед служил в Силах обороны Судана, а отец состоял в рядах нашей доблестной колониальной полиции в Кении как раз в период беспорядков.

У особых заключенных есть особые права:

— право не покидать территории лагеря;

— право не присоединяться к остальным заключенным, которым разрешается на рассвете добираться пешком до города; не продавать розы без запаха водителям автомобилей, ждущим зеленого сигнала светофора; не очищать ветровые стекла их “БМВ”, выслушивая брань в качестве оплаты;

— право всегда оставаться безгласными, не разговаривать по телефону, не посылать писем, а также не получать передач, кроме тех, что предварительно одобрены вышестоящими инстанциями и в виде личной поблажки вручаются мне мистером Дж. П. Уорнером, который твердит, что его обязанности — сплошной кошмар.

— Я, двадцать шесть, тебя не слышу, — предупреждает он меня, выразительно грозя пальцем. — Я тут на воздухе прохлаждаюсь, с ним и вожу компанию, — добавляет он, принимая у меня из рук очередной бокал риохи. — А что воздух? Это ж тебе не плоть и не кость.

На самом же деле мистер Уорнер чуткий, внимательный слушатель и лиха в жизни хлебнул предостаточно. Он заведовал военными тюрьмами на дальних форпостах цивилизации, а когда-то давным-давно, за какие-то прегрешения, о которых он отказывается мне поведать, ему довелось и самому побывать в шкуре своих подопечных.

— Заговоры, двадцать шесть, это ерунда. Все плетут заговоры, и никого не сажают. Но когда им надо следы замести, тут уж, брат, помогай бог.

Какое-никакое, а утешение — знать, что ты такой не один.

Мое заключение в Кэмп-Мэри началось как нельзя хуже, но задним числом я понимаю, что иначе и быть не могло. Естественно, никто не бросается к тебе с распростертыми объятиями, едва появишься в приемном изоляторе весь из себя такой особый . А если напротив твоего имени еще и штамп “ПО” стоит — а это в наши дни означает не что иное, как “потенциально опасен”, — то и обращаться с тобой будут соответственно. В чем я и убедился на собственном опыте, когда из чувства солидарности присоединился к сидячей демонстрации сомалийцев на крыше старого домика приходского священника, выполняющего функции штаб-квартиры лагеря. Наше обращение к окружающему миру было совершенно безобидным. С нами сидели женщины и дети в ярких воскресных нарядах. На простынях, которые мы держали над головой в лучах прожекторов, были намалеваны смиренные просьбы: “МИСТЕР БЛЭР, НЕ ВЫСЫЛАЙТЕ НАС ДОМОЙ, ГДЕ НАС БУДУТ ПЫТАТЬ! МЫ ХОТИМ, ЧТОБЫ НАС ПЫТАЛИ ЗДЕСЬ!” Правда, имелось одно существенное различие между мной и остальными демонстрантами. Они на коленях вымаливали разрешения остаться в Англии, тогда как я жду не дождусь депортации. Но в тюрьме дух товарищества — во главе угла, и я это прочувствовал по полной программе, когда отряд полицейских в мотоциклетных шлемах разгонял демонстрацию бейсбольными битами.