Альберто Моравиа - Скука

— Ну и что? Джанна звонила мне не из дома, а из автомата.

Я обомлел. Вдруг я понял, что устал настолько, что потерял всякую способность ясно и четко мыслить: ведь я думал заманить Чечилию в ловушку, выбраться из ко­торой оказалось проще простого! Я тупо сказал:

— Извини, я об этом не подумал. Последнее время я что-то плохо соображаю.

— Да, я заметила.

Этот случай, при всей его ничтожности, убедил меня в том, что мне не следует больше полагаться на свой уста­лый и смятенный разум и пора начать следить за Чечили­ей в прямом смысле слова — глазами. Поначалу мне ка­чалось, что нет ничего проще. Но едва я принялся за дело, как понял, что это совсем не так.

Мой замысел состоял в том, что я позвоню Чечилии из ближайшего автомата, удостоверюсь, что она дома, займу пост напротив ее подъезда и дождусь, когда она выйдет, что бывало обычно около трех. По множеству признаков я был убежден, что примерно в это время она отправляется к актеру; я последую за ней, удостоверюсь, что она вошла в дом, дождусь, когда выйдет, и тут оста­новлю. Разумеется, нельзя было исключить того, что и в этих обстоятельствах Чечилия сумеет вывернуться, всего вероятнее, она признает только часть истины, ту невин­ную ее часть, которая всегда есть в любом преступном действии, но я надеялся, что неожиданность вкупе с оче­видностью происшедшего окажутся сильнее ее уверток и заставят признаться. Я был уверен, что, как только я до­бьюсь признания, Чечилия сразу же падет в моих глазах и последующее мое освобождение произойдет само собой.

В свое время я заметил, что через два дома от дома Чечилии, на пересечении ее улицы и другой, находится бар. И вот как-то днем я остановил машину перед этим баром, попросил жетон и набрал номер Чечилии. Ожи­дая, пока она подойдет, я сообразил, что не придумал никакого предлога для разговора. Мы уже разговаривали сегодня утром и условились встретиться на следующий день, что я могу сказать ей еще? В конце концов я решил, что попрошу ее прийти ко мне сегодня, несмотря на наш утренний договор, и подумал еще, что, если она согла­сится, я раз и навсегда откажусь от своего намерения ее выслеживать.

Я долго ждал, и вот наконец голос Чечилии, бесстраст­ный и бесцветный.

— Это ты? В чем дело?

— Я передумал, мне все-таки надо встретиться с то­бой сегодня.

— Сегодня это невозможно.

— Почему невозможно?

— Потому что я не могу.

— Ты что, и сегодня идешь к продюсеру?

Она промолчала, словно ожидая, что я сам покончу с этой темой. Некоторое время подождал и я, надеясь, что у Чечилии достанет лицемерия, чтобы сказать мне что– нибудь ласковое, как это сделала бы на ее месте любая женщина, сознающая, что есть все основания ее подо­зревать. Но у Чечилии не было воображения, и она ни­когда не говорила больше того, что могла. И потому пос­ле долгой паузы она сказала только:

— Значит, до завтра. Чао.

Я вышел из бара, сел в машину и, проехав два дома, остановился напротив подъезда Чечилии. Я занялся слежкой впервые в жизни и, как я уже говорил, считал, что это очень просто: ведь не одни же профессионалы этим занимаются, не только полицейские агенты; под­глядывают из-за ставен кумушки, подсматривают в за­мочную скважину мальчишки и любопытные зеваки, которым просто надо убить время. Но едва я приступил к делу, как обнаружил очень простую вещь, о которой не подумал раньше: одно дело было шпионить по обязан­ности или из праздного любопытства, как кумушки и дети, и совсем другое — мой случай, когда шпионить приходилось с определенной целью, которая непосред­ственно меня касалась. Не прошло и десяти минут, как я понял, что страдаю гораздо сильнее, чем тогда, когда сидел дома, перебирая свои подозрения в уме и не пыта­ясь сверить их с действительностью. Подозревать Чечилию я продолжал и сейчас, но к боли от подозрений примешивались теперь еще напряжение и тревога, ко­торыми сопровождался сам процесс слежки. Если б я по крайней мере знал точный час, когда Чечилия выйдет из дому, я мог бы оставаться спокойным вплоть до той минуты, когда она появится на пороге. Но так как я не знал, когда должен наступить этот момент, каждый про­ходящий миг был для меня таким же болезненным и мучительным, каким должен был бы быть только самый последний, перед тем как я ее увижу. И потому время бесплодного ожидания вместо того, чтобы распасться на отдельные отрезки, которые я с легкостью мог бы объяснить опозданием по тем или иным причинам (жен­щины вообще любят опаздывать: слишком долго одева­лась, кто-то позвонил) и которые были бы достаточно продолжительными, чтобы на эти минуты меня остав­ляла тревога, все длилось и длилось, ничем не запол­ненное, напряженное, похожее на высокий пронзитель­ный звук, который становился все выше и выше, или на монотонную, все усиливающуюся боль.