Альберто Моравиа - Скука

Таким образом, поставляя мне выдумки Чечилии и искренние заблуждения ее матери, телефон не мог ни успокоить меня, ни предоставить неопровержимых дока­зательств измены, которые были необходимы мне для того, чтобы освободиться от моей юной любовницы и своей к ней любви. Опосредующий и безличный по са­мой своей природе, телефонный аппарат в конце концов стал казаться мне символом всей ситуации: средство об­щения, препятствующее общению, инструмент контро­ля, не позволяющий ничего узнать с точностью, простей­ший в употреблении автомат, который оказывался на деле коварным и капризным. Больше того, телефон казался специально созданным для того, чтобы подчеркнуть характер Чечилии с ее не­уловимостью и недоступностью. Понятно, что трубка из черного эбонита была ни при чем, когда Чечилия опаздывала со звонком или вообще не звонила, когда она мне лгала или меня огорчала. Но так как во всем этом участвовал телефон, я дошел в конце концов до того, что возненавидел маниакальной ненави­стью сам этот ни в чем не повинный предмет. Я не мог теперь звонить без глубокого отвращения, не мог слы­шать звонок без страха. В первом случае я боялся не за­стать Чечилию, как почти всегда и случалось, во втором — услышать, как она, по обыкновению, мне лжет, а это было все равно что, звоня, не застать ее дома. Но главное, телефон лишний раз подчеркивал ее неуловимость, по­тому что человек предстает в нем лишь одной своей сто­роной, причем стороной наименее материальной — че­рез голос. Даже когда этот голос мне не лгал, он все равно оставался двусмысленным и уклончивым именно пото­му, что это был всего лишь голос. Тем более голос Чечи­лии, и без того на редкость невыразительный. Однако окончательно толкнуло меня на путь слежки то, что я ужасно устал. Я ведь теперь целый день прово­дил, глядя на телефон: или в ожидании звонка Чечилии, или часа, когда я мог позвонить ей сам в надежде застать ее дома. И это не считая тех моих звонков, когда я не заставал никого или слышал в трубке дыхание отца. А ведь еще были изнурительные разговоры с матерью, ос­новываясь на которых я реконструировал для себя распо­рядок дня Чечилии. Все эти телефонные ухищрения, де­лавшиеся все более затруднительными и изматывающи­ми, обесценили в конце концов даже то облегчение, ко­торое мог бы мне доставить телефонный разговор с самой Чечилией. Как это бывает с долго голодавшим челове­ком, который продолжает чувствовать голод и после того, как поест, даже поговорив с Чечилией, я продолжал чув­ствовать тревогу и раздражение. В конце концов все это вылилось в состояние какого-то сексуального бешенства, из-за которого всякий раз, когда она появлялась на поро­ге, я забывал о том, что собирался хладнокровно, спокой­но и обстоятельно ее допросить и добиться признания; вместо этого я тут же швырял ее на диван и брал, не дожидаясь даже, пока она разденется, не давая ей — как жаловалась она с детским удовольствием, — даже вздох­нуть. Это бешенство проистекало из обычной мужской иллюзии, будто полного обладания можно достигнуть сразу и без слов посредством простого физического акта. Но сразу же после любви, увидев, что Чечилия осталась такой же неуловимой, как и раньше, я замечал свою ошибку и снова говорил себе, что, если хочу овладеть ею в самом деле, я не должен растрачивать свои силы в акте, который давал только видимость обладания.

Но поводом, который заставил меня принять реше­ние следить за Чечилией, стал совершенно незначитель­ный эпизод. Он заслуживает быть описанным хотя бы для того, чтобы вы представили себе тогдашнее мое ду­шевное состояние. Однажды утром, после того как я, по обыкновению, проверил телефон Чечилии и актера и об­наружил, что оба они заняты, дождавшись звонка Чечи­лии, я спросил ее прямо в лоб:

— А с кем ты сейчас разговаривала? Телефон был за­нят минут двадцать.

Она ответила сразу же и совершенно естественным тоном:

— С Джанной.

Джанна была подруга Чечилии, и я случайно знал ее имя и адрес. Поспешно распрощавшись, я кинулся ис­кать в справочнике номер Джанны. Я был вне себя от ярости и надеялся, что на этот-то раз Чечилия не отвер­тится. Набрав номер Джанны, я услышал женский голос: видимо, то была ее мать. Я сказал:

— Синьорину Джанну.

— Она вышла.

— Давно?

— С час назад. А кто ее спрашивает?

Я швырнул трубку и снова набрал номер Чечилии. Услышав ее голос, я заорал:

— Ты мне солгала!

— Что это значит?

— Ты сказала, что разговаривала с Джанной. Так вот, я ей позвонил и узнал, что ее уже час как нет дома.