Альберто Моравиа - Скука

Я познакомилась с тобой как с Дино, а потом все не было случая спросить. В самом деле — как твоя фамилия?

— Ну, — сказал я, — раз ты до сих пор этого не знаешь, имеет смысл не знать ее и дальше. Я скажу тебе в другой раз.

Мне вдруг самому показалось неудобопроизносимой моя фамилия, может быть потому, что Чечилия предпочитала обходиться без нее.

— Ну как хочешь.

Мы вошли в гостиную, и я сказал Чечилии:

— Твоя мать очень на тебя похожа. А какой у нее характер?

— Что значит характер?

— Ну, добрая она или злая, спокойная или нервная, щедрая или скупая?

— Не знаю. Никогда об этом не думала. Характер как характер. Для меня она просто моя мать, и все.

— А у него, — спросил я, указывая на отца, по-прежнему сидевшего в кресле около радиоприемника, — у него какой характер? Как ты считаешь?

На этот раз она вообще ничего не сказала, просто пожала плечами, словно не желая отвечать на бессмысленный вопрос.

Внезапно разозлившись, я притянул ее к себе за руку и спросил шепотом, на ухо:

— А что это за черная дыра в потолке?

Она подняла глаза и посмотрела на дыру так, как будто увидела ее впервые.

— Просто дыра, она здесь давно.

— Так, значит, дыру ты видишь?

— А почему бы мне ее не видеть?

— А почему тогда ты не видишь, какой характер у твоего отца и матери?

— Дыра видна, а характер нет. Мать и отец у меня такие же, как все люди.

Тут мы подошли к отцу, который по-прежнему слу­шал радио. Я сел на стул напротив него и крикнул:

— А сегодня как вы себя чувствуете?

Он подпрыгнул в своем кресле и посмотрел на меня с испугом. Потом сказал что-то, но что — я не понял.

— Он говорит — не надо кричать, он не глухой, — сказала Чечилия, которая, видимо, прекрасно разбирала звуки, которые исходили из уст отца.

Она была права, с чего это я взял, что немой должен быть непременно еще и глухим?

— Простите, — сказал я, — я просто хотел узнать, как вы себя чувствуете.

Он указал на окно и сказал что-то, что Чечилия пере­вела таким образом:

— Сегодня дует сирокко, а когда дует сирокко, ему всегда нехорошо.

Я спросил:

— А почему вы не ходите в свой магазин? Ведь это отвлекало бы вас, вам не кажется?

Я увидел, как он сделал робкий жест несогласия, а потом ответил все тем же способом, то есть показав на свое горло и лицо. Чечилия сказала:

— Он говорит, что не ходит в магазин, потому что клиентам было бы неприятно увидеть его таким изме­нившимся, и это отразилось бы на торговле. Он говорит, что пойдет туда, как только почувствует себя лучше.

— Вы как-нибудь лечитесь?

Он снова что-то сказал, и дочь снова мне перевела:

— Его облучают. Он надеется, что через год будет здо­ров.

Я взглянул на Чечилию, желая понять, какой эффект произвели на нее эти душераздирающие иллюзии, но ни на ее круглом лице, ни в ее невыразительных глазах, как обычно, нельзя прочесть было ничего. Я подумал, что Чечилия не только не осознает, что отец умирает; что бы она ни говорила, она не понимает по-настоящему даже то, что он болен. Вернее, она отдает себе в этом отчет, но не больше, чем в черной дыре на потолке гостиной: дыра как дыра, болезнь как болезнь. За нашей спиной прозве­нел голос матери:

— Все готово, прошу садиться.

Мы сели за стол, и мать, извинившись за отсутствие служанки, сама пустила по кругу супницу с макаронами. Взглянув на клубок жирных красных макарон в фарфо­ровой посудине, я подумал, что и еда тут похожа на все остальное — какой-то она выглядела лежалой и несве­жей. Я с отвращением жевал невкусные макароны, на­кручивал их на вилку с пожелтевшей и болтавшейся кос­тяной ручкой и от души завидовал всем остальным, осо­бенно Чечилии, которые пожирали их с большим аппе­титом. Мать Чечилии налила мне вина, и я с первого же глотка понял, что оно прокисло; в ответ на просьбу о воде мне налили в другой стакан минеральной, которая тоже оказалась несвежей, то есть теплой и без газа. Неприят­ное чувство, которое я испытывал во время еды, еще бо­лее усилилось от разговора, который мать, единственная из всех сидящих за столом, пыталась со мной поддержи­вать. Понятное дело, она сразу же решила, что, помимо традиционных разговоров о развлечениях, у нас с ней была единственная общая тема — мой предшественник по урокам рисования Балестриери. В середине обеда, ког­да после невкусных макарон я жевал кусок жесткого под­горевшего мяса с гарниром из овощей, заправленных плохим оливковым маслом, она пронзительным своим голосом начала меня допрашивать.