Альберто Моравиа - Скука

Поколебавшись, я взял трубку. У меня было странное чувство, будто я — это не я, а Балестриери, и что сейчас я услышу в трубке голос Чечилии. Это предчувствие не­ожиданно сбылось: я услышал по телефону знакомый голос, который спросил: «Это ты, Мауро?» Стало быть, Балестриери звали Мауро. Какая-то болезненная тошно­та подступила к горлу, и у меня сжалось сердце. Так, значит, это действительно была Чечилия, и она звонила не мне, а Балестриери, то есть человеку, который умер, и она знала о том, что он умер.

Все это длилось одно лишь мгновение. Я сказал еле слышно: «Нет, это Дино», и голос, сразу же потерявший всякое сходство с голосом Чечилии и, более того, обнару­живший полное с ним несходство, словно сходство это было порождением моей фантазии, в замешательстве сказал:

— О, простите, это квартира Балестриери?

— Да.

— А что, Балестриери нет? Видите ли, меня четыре месяца не было в Риме, и я просто хотела узнать, как он там. А вы что, его друг?

— Да. А вы кто?

— А я Милли, — заверила девушка горячо и как-то многозначительно, словно намекая на интимность своих отношений с художником.

— Видите ли, синьорина Милли, синьор Балестрие­ри… уехал.

— Да? А вы не знаете, когда он вернется?

— Не могу сказать.

— Ну хорошо, если вы его увидите, скажите, что зво­нила Милли.

Я положил трубку и на мгновение замер, пытаясь про­анализировать смутное и неприятное чувство, вызванное у меня этим звонком. Потом я заметил, что в студии холодно, что холод пробирает меня до костей. Какой-то особенный холод, отдающий пороком и тленом, могиль­ный и в то же время альковный, холод алькова, который стал могилой. Говоря по телефону, я сел, может быть, потому, что был потрясен, услышав голос Чечилии. Я поднялся со стула и вышел в коридор.

Вернувшись в свою студию, я взглянул на телефон и, так как не ждал уже больше никого, понял, что посмот­рел на него, чтобы понять, сколько времени осталось до того утреннего часа, когда мне обычно звонила Чечилия. И сразу же подумал, что думаю об этом в первый раз, и еще понял, что отныне и впредь подобные мысли будут посещать меня все чаще и чаще.

На следующее утро, поразмыслив еще раз о несосто­явшемся визите Чечилии, я пришел к убеждению (вер­нее, заставил себя к нему прийти), что вчерашнее ее от­сутствие никак не связано с нашими отношениями. Я по-прежнему желал расстаться с Чечилией, но не с той, которая меня не любит и не является на свидание, — Чечилия, с которой я желал расстаться, должна была быть в меня влюблена или по крайней мере я должен был быть уверен в том, что она в меня влюблена. И дело тут было вовсе не в той специфической разновидности любви, ко­торая называется par dépit [3] Назло (фр.). и заставляет нас любить тех, кто нас не любит, и охладевать к тем, кто любит. Нет, просто Чечилия, которая меня любила, казалась мне скучной, то есть как бы несуществующей, в то время как Чечилия, которая меня не любила, обретала в моих гла­зах свойства реальности. Я предпочитал думать, что Че­чилия меня любит, потому что в таком случае мне не надо было пересматривать свое решение с нею расстаться, в то время как мысль о том, что она перестала быть скучной, то есть стала для меня реально существующей, меня пу­гала: я боялся, что этого испытания я не выдержу.

Между тем тут возникала еще одна проблема, вроде бы не очень серьезная, но неприятная: следует ли мне позвонить ей первым или лучше дождаться, чтобы позво­нила она? Обычно Чечилия звонила мне по утрам в одно и то же время, около десяти, чтобы поздороваться и дого­вориться о свидании на вторую половину дня. То есть я мог просто подождать ее звонка, но в то же время я боял­ся, что если она уйдет из дому, не позвонив, то, решив­шись наконец позвонить, я уже ее не застану и весь день проведу в ожидании, которое будет от всей этой неопре­деленности весьма мучительным. С другой стороны, я не мог не заметить, что и в этих моих размышлениях по поводу телефонного звонка проблема представала все в том же виде: я хотел, чтобы Чечилия позвонила мне пер­вой, потому что, сделавшись доступной, она стала бы для меня, как и прежде, несуществующей; если же позвонил бы я, мне пришлось бы думать о ней как о чем-то реаль­ном, потому что в этом случае все становилось ускольза­ющим и проблематичным. В три часа, когда я все еще продолжал это обдумывать, в глубине комнаты зазвонил телефон, его трели — нежные, меланхолические, ирони­ческие — как бы давали мне понять, что все мои размыш­ления, как бы ни были они проницательны, рядом с этим звонком не стоят ровно ничего. Я встал, подошел к теле­фону, снял трубку и сразу же услышал голос Чечилии.