Альберто Моравиа - Скука

Чечилия тем временем подошла к окну, задернула шторы и направилась назад к дивану. На ее лице, только что выражавшем смиренную услужливость служанки, ко­торая, даже голая, чувствует себя обязанной выполнить приказ хозяина, снова появилось то сложное, торже­ственное и напряженное выражение, которое предваряло любовный ритуал. Все так же на цыпочках она обогнула мольберт, прошла через всю комнату, приблизилась к дивану и уже сделала движение, чтобы на него подняться. Но я остановил ее:

— Прости, — сказал я, — я не могу заниматься любо­вью при открытых дверях. Пожалуйста, закрой дверь в ванную.

— Какой ты нудный, — пробормотала она. Однако, как и прежде послушно, снова направилась через всю комнату к ванной. В полутьме я видел ее удаляющуюся от меня легкую фигурку с пышной каштановой гривой и худым торсом подростка; ниже тонкой талии явственно обозначались бледные выпуклости ягодиц. Послушно закрыв дверь, она повернула назад, чем-то похожая на привидение в темноте, которая делала ее глаза темнее и больше, груди смуглее и тяжелее, треугольник лобка глуб­же и чернее. На этот раз я остановил ее не тогда, когда она заносила на диван ногу, а когда, запыхавшись, она уже укладывалась рядом со мной.

— Ради Бога, извини, но не будешь ли ты так добра выключить телефон? Вчера он позвонил в самом разгаре. Разумеется, я не стал брать трубку, но он испортил мне все удовольствие.

Она посмотрела на меня и, сказав вполголоса, почти безо всякого выражения, во всяком случае, без упрека: «Это будет уже в третий раз», — поднялась и пошла вы­ключать телефон, стоявший на столе в центре комнаты, и против света ясно обозначился ее профиль. Затем она опять направилась к дивану, с лицом, которое в третий раз настроилось на ритуальное ожидание. Я подождал, чтобы она подошла поближе, и воскликнул с деланной наивностью:

— Какой же я рассеянный! Чечилия, дорогая, сделай мне еще одно одолжение: поди принеси с подоконника сигареты… Ты знаешь, сразу после я люблю закурить… Очень тебя прошу.

Ничего не сказав, она бросила на меня изумленный взгляд, но повиновалась и в четвертый раз: вот она идет к окну, чтобы взять сигареты, вот возвращается, готовая отдаться и только этого и ожидая.

—– Держи свои сигареты, — сказала она шутливо, швы­ряя пачку прямо мне в лицо и делая вид, что сейчас и сама на меня набросится.

Но я опять ее остановил:

— А спички?

— Уфф! — Еще одно путешествие по комнате, все так же на цыпочках, но, когда она возвращалась, ритуальное выражение на ее лице словно бы подернулось тенью со­мнения и обиды. Она бросила мне в лицо спички, как до этого сигареты, но вместо того, чтобы улечься рядом, остановилась, не доходя до дивана, и сказала:

— Скажи сразу, пока я не легла, что тебе еще нужно.

— Ах да, — придумал я, — мне нужно, чтобы ты по­шла на кухню и закрыла газовый кран: по-моему, я оста­вил его открытым.

— Еще что?

— Есть кое-что и еще: поди в прихожую и отключи дверной звонок. Чтобы нас никто не побеспокоил.

И я стал ждать, когда она все это исполнит.

Я думал, что Чечилия тут же отправится выполнять приказанное, но вдруг увидел, что она внезапно села на стул, обхватив одну ногу руками, и, скорчившись в этой позе сомнения и обиды, молча на меня посмотрела.

— Что с тобой, — спросил я удивленно, — почему ты не делаешь того, о чем тебя попросили?

Ответила она не сразу. Но в конце концов спросила очень осторожно:

— Только вот эти две вещи или еще что-нибудь?

— Только эти две.

Она встала с едва заметным вздохом и опять пропуте­шествовала через всю комнату, сходив сначала на кухню, а потом в прихожую. Когда она возвращалась, я заметил, что на ее лице все еще держится выражение желания и ожидания, и спросил себя, а удержится ли оно, если я продолжу свою жестокую игру? Ведь это любовь, думал я, единственная любовь, на которую она способна, и я эту любовь убиваю. И тем не менее, когда она растянулась подле меня, я не удержался и сказал:

— Мне очень жаль, но тебе придется встать еще раз. Мне нужна пепельница, не могу же я стряхивать пепел на пол.

И тут она сделала нечто прямо противоположное тому, что сделал кот в далекие годы моего детства. Кот заговорил рассудительно, как человек, как христианин, испытанное им страдание возвысило его до уровня чело­века. А вот Чечилия, столкнувшись с такой же жестоко­стью, прибегла к жесту чисто животного смирения — не­мого и в то же время душераздирающего. Вместо того чтобы встать, как я ей приказал, она, свернувшись клу­бочком, еще теснее прижалась ко мне, спрятав лицо у меня между плечом и шеей и сцепив вокруг меня руки. Как животное, которое не умеет говорить, она умоляла меня перестать ее мучить, какие бы ни были у меня на то причины и какое бы удовольствие я от этого ни получал. Это смиренное объятие, исполненное мольбы и печали, настолько же инстинктивно животное, насколько коша­чье мяуканье было по-человечески разумным, оказало на меня то же действие. Внезапно я устыдился своей жесто­кости, которая в чужом страдании искала доказательства существования реальности, и, взяв назад свои бессмыс­ленные требования, обнял ее. И сразу почувствовал, как ее тело, которое, казалось, только и ждало от меня этого сигнала, прижалось ко мне уже совсем по-другому, не умоляя, а требуя: нетерпеливый сухой удар лобка дал мне понять, что она готова к любви. Ну что же, подумал я, уже не скучая, а веселясь, приступим к трапезе.