Мишель Шнайдер - Последний сеанс Мэрилин. Записки личного психоаналитика

Примерно в 1976 году Ральф Гринсон начал свою статью, оставшуюся неизданной: «Экран переноса, роли и подлинная идентичность». Во фрейдовских архивах он нашел интересную серию статей о границах психоанализа и любви. Пораженный этим открытием, он делится с Мильтоном Уэкслером:

— Только теперь я понимаю, почему Анна Фрейд не захотела, чтобы снимали фильм о ее отце. Вопрос Мэрилин был не основным. Главным была любовь, та материя, из которой состоит кино.

Уэкслер пожал плечами:

— Подумать только! И тебе потребовалось столько лет, чтобы понять, что страсть — это, прежде всего, представление, актерская игра?

— Я люблю кино, актеры меня трогают, экран завораживает. Ты думаешь, что я хотел стать актером? Нет. На самом деле все куда серьезнее: я хотел бы стать режиссером, делать именно то, что не нужно, что нельзя делать во время лечения. Писать реплики, строить сюжеты, развивать сцены.

— Ты для этого слишком склонен к нарциссизму. Режиссер не появляется на сцене сам…

— Обо всем этом, — перебил его Гринсон, — я собираюсь написать статью, одновременно историческую и теоретическую, — «Почему Фрейд, страстно увлекающийся образами, не любил кино».

— Да брось! Ты говоришь сейчас только о кино. А страсть? А любовь? С Мэрилин ты разве не любовь инсценировал? Ты мне так и не ответил.

— С ней я никогда не занимался ничем сексуальным. Действительно, она поимела меня, и я ее, в определенном смысле. Но кретины, подозревающие, что у меня была с ней любовная и сексуальная связь, не могут этого понять. Ее тело не волновало меня сексуально. Я восхищался им, конечно, но я почти перестал его видеть. Я слышал заключенного глубоко внутри ребенка — я даже не могу сказать «девочку», — ребенка, который всегда боялся заговорить, потому что, пока он молчит, на него никто не рассердится. Я не сплю с детьми.

— Недостаток желания или недостаток любви — что позволило тебе не поддаться соблазну? Процесс психоанализа и отстранение от мира, которое она в нем искала — и нашла, — возможно, были бы менее разрушительны для нее, если бы ты с ней переспал. Может быть, в этом случае вы бы не навредили друг другу до такой степени. И может быть, она еще была бы жива. Я не понимаю. Что тебе позволило пережить, в конечном итоге без больших потерь, вашу страсть — ведь это не назовешь иначе? Ваше кино?

— Извини, продолжим в другой раз. У меня дела.

Гринсон вышел, хлопнув дверью.

Каждый день время последнего сеанса было зарезервировано за Мэрилин. Во второй половине дня ее привозили на холм, где стояла гасиенда. Изящно выйдя из «додж-коронет» модели 1957 года, за рулем которой была Юнис Муррей, Мэрилин шагала по тротуару, обсаженному высокими пальмами, глядя издалека на просторный дом из белого искусственного мрамора, окруженный красивым газоном, с окнами, выходящими с одной стороны на океан, а с другой — на город, расстилающийся вдали, как море, покрытое мелкой зыбью. С улицы она могла разглядеть доктора в его кабинете с деревянными потолочными балками — он сидел в рубашке и галстуке в кожаном кресле, за письменным столом темного дерева, спиной к огромному камину, украшенному мексиканской керамикой.

В тот день Мэрилин, робко оглядевшись, заняла свое место. Гринсон весело заговорил с ней;

— Это третий фильм, который мы снимем вместе. Не жалейте о роли Сесили. Я предпочитаю, чтобы вы были моей пациенткой, а не играли пациентку учителя. Но почему вам так трудно приступать к этим съемкам?

— В этом нет ничего нового. На всех моих фильмах я буквально тащила себя на съемочную площадку, а три последних фильма были кошмарами. Но этот — просто венец всему, не знаешь, смеяться или плакать. «Что-то должно рухнуть» — какова перспектива!

Она надолго замолчала, опустив глаза, заламывая пальцы.

— Я не сказала вам, что еще сделала в той нью-йоркской клинике, — произнесла она. — До того, как бросила стул в стекло. Меня не хотели выпускать. И тогда я разделась догола и прижалась к этому стеклу, как кадр на экране.

— Что вы говорили в тот момент?

— Ничего. Я просто стояла молча. Доктор, вы же знаете, мне трудно со словами. Это ведь слова выдают нас на милость безжалостных людей, находящихся рядом, они обнажают нас сильнее, чем все руки, которым мы позволяем шарить по нашей коже. Вчера на вечеринке у Сесила Битона я танцевала голой перед пятьюдесятью приглашенными, но я бы никому не сказала эту простую фразу, которую мне так трудно было сказать даже вам: «Моя мать? Кто такая моя мать? Женщина с красными волосами, вот и все».