Герман Брох - Избранное

Однако сии духовные эмпиреи, в которые временами стала воспарять их любовь, не могли все же избавить их от чувства душевной неустроенности, неизбежно возникающего от сознания невыполнимости взятой на себя задачи. Впрочем, душевная неустроенность — не то слово: Цахариас, перед которым стояла задача неуклонно нагнетать силу своего чувства, на самом деле близок был к полному отчаянию. Если когда-то первое признание, слова «Я люблю тебя» при всей их неожиданности как бы сами собой слетели у него с языка, то сейчас он почувствовал себя неспособным вкладывать в них все больше и больше пафоса: не так-то просто оказалось овладеть арсеналом возвышенных чувств, и вот, хотя Цахариас по-прежнему продолжал исписывать промокашки словами «Я тебя люблю» и именем Филиппины, однако перестал вкладывать в это занятие столько души и даже разучился восстанавливать зашифрованные слова, отыскивая их среди искусно рассеянных по листку букв; зато он внимательно выслушивал ответы своих учеников и раздражался, оттого что они ничего не знают. Постоянное эмоциональное перенапряжение привело к тому, что у него нарушилось привычное восприятие всего сущего: если прежде его собственное существование зиждилось на тех скромных математических знаниях, которыми он ссужал своих учеников, на одежде, которой он обзаводился, руководствуясь определенными почтенными правилами, на уважении к чинам и званиям, которое он неукоснительно выказывал в отношениях с сослуживцами и начальством, то теперь вдруг все эти несомненно важные вещи, к большому огорчению Цахариаса, перестали быть частью его личности; поставленная Филиппиной задача на деле оказалась не просто неразрешимой — она оказалась бесконечной, ибо любить не только ее тело означало стремиться к бесконечно удаленной точке; но, сколько ни напрягай для этого все силы бедной земной души, все будет напрасно: пускай бы твоя живая душа даже отрешилась ради этой цели от всего, что до сих пор составляло смысл ее существования, пускай бы она отказалась от всех ценностей, которые накопила в процессе метафизического постижения мира, но, столкнувшись с недосягаемой целью, она неизбежно должна отчаяться в своих усилиях и прийти к безнадежному отрицанию как себя самой, так и всего чудесного феномена собственного сознательного бытия.

Все бесконечное единственно и неповторимо. И поскольку любовь Цахариаса устремилась в иные пределы, где царит бесконечное, она тоже захотела стать неповторимой и единственной. Но этому противоречили ограниченные условия ее возникновения. Мало того, что случайным было его назначение в гимназию провинциального городка, мало того, что он совершенно случайно поселился квартирантом у матери Филиппины! Ко всему этому прибавлялось еще другое — самое зарождение его любви произошло в результате случайности, исключавшей возможность выбора, и чувство его возмущалось от сознания чудовищной истины, что желание, так поразительно вспыхнувшее от соприкосновения рук, ничем не отличается от ощущений, испытанных им прежде в объятиях женщин, которых он теперь награждает бранным словом «шлюха». В конце концов, там, где речь шла о его собственных чувствах, он еще как-нибудь смог бы примириться с отсутствием атрибута единственности и неповторимости, однако же, рассуждая логически, он должен был предположить тот же характер чувства у Филиппины, но уж эта мысль показалась ему нестерпимо горькой. Ибо в своем неутомимом стремлении к бесконечности человек способен подняться до переживания космической неповторимости собственной личности, однако невозможно требовать, чтобы он вознес на эти высоты еще и другое существо: при всем стремлении к бесконечности, такая задача была Цахариасу не по плечу, любовь Филиппины он не мог ощутить как чувство единственное и неповторимое; он видел перед собой руки Филиппины, пылающие жаром бесцельного и неразборчивого желания, и хотя Цахариас не сомневался в верности своей возлюбленной, но самая возможность ее измены доставляла ему такие муки, каких он никогда бы не мог испытать перед лицом действительного факта.

Поэтому он стал несносен не только в школе, но и наедине с возлюбленной. Иной раз, когда она доверчиво примащивалась рядом с ним в позе, почерпнутой из «Гартенлаубе», он вдруг начинал ее тискать и, искусав ей в кровь губы, бесцеремонно отталкивал от себя — короче говоря, выказывал свою ревность в самой неотесанной форме; Филиппина, не зная за собой никакой вины, в растерянности переносила его припадки и не могла отыскать против них спасительного средства. Что касается «высшего доказательства» любви, как это называлось у Филиппины (впрочем, изначально подразумеваемое согласие на жертву превращало фактическое обладание в чисто символический акт), то с этим высшим доказательством Филиппина долго медлила и отдалась Цахариасу лишь тогда, когда он, желая доказать духовность своей любви, уже ни словом, ни жестом не требовал больше ничего подобного, однако тут-то неприхотливая фантазия Филиппины подсказала ей, что спасение должно заключаться в запретной физической любви, и она сама стала усердно одаривать его тем, что прежде, сберегая на потом, всячески отдаляла, шаловливо грозя ему пальчиком. Бедняжка! Она не ведала, что сама подливает масла в огонь. Ибо хотя Цахариас и не прочь был от «высшего доказательства», но, получив его, только пуще бесился, прозревая в нем новое подтверждение, что подарком, который ему с такой легкостью достался, могли с тем же успехом и с не меньшей страстностью осчастливить кого угодно, любого из тех молодых людей, которые вдруг, откуда ни возьмись (иначе отчего бы он раньше их не замечал!), заполонили все улицы летнего города.