Ольга Грушина - Очередь

— Не смеши. Там кучу бумаг надо при себе иметь, черта в ступе…

— При себе надо иметь только паспорт и билет. Тебе ведь шестнадцать есть уже, паспорт, небось, получил? За два часа как раз сгоняешь домой за вещами, одна нога здесь, другая там. Давай.

На Александра вдруг повеяло холодком осознания, в голове поднялся сквозняк, как будто там распахнули форточку, и все, что случилось в этот день, все, что происходило с ним прежде, как-то прояснилось: он знал, что так оно и будет, знал с того самого момента, когда у него в руках оказался кошелек — на какой-то неведомой улице, у забора, возле киоска, в очереди неизвестно за чем, где топталось одно старичье, но его там не было, нет, ему там не место, ведь он сейчас понял, а в общем-то и раньше знал, да, в самом деле, его место там, где холодные волны с плеском набегают на далекий, безлюдный, прекрасный берег, а диковинные птицы ныряют в глубину и взмывают к небесам, и шепчутся высокие серебристые деревья, и мчатся кони, и на поверхности моря рябью тянутся пути невидимых китов, и качаются баркасы, а над всем этим занимаются величественные рассветы, и он наконец-то увидит их огненно-золотистые цвета…

Он с трудом поднимается, ноги ватные, но это ничего — если найти опору, можно будет выпрямиться, нужно только…

— Тихонько, тихонько, — со смехом говорит ему закадычный друг. — Я тебя здесь обожду, на ступеньках… Знаешь что, давай-ка и билет тебе возьму, ты мне оставь…

Вот здорово, это ты здорово придумал, отвечает он не то вслух, не то про себя, но разницы никакой, вот, держи, не хватит, говоришь, ну, вот еще две бумажки, должно хватить, да у меня больше и нету, только на трамвай туда и обратно, я мигом… Тут ступеньки какие-то, аккуратно, скользко очень, эй, гляди, трамвай, но почему-то в вагон его не пускают, а ему-то что, он и пешком дойдет, по снежку, по морозцу, на улицах тишина, крыши искрятся, деревья не шелохнутся, может, он еще скучать по ним будет, но самую малость, когда там окажется, на море, с птицами, с лошадьми. И он на ходу представляет, как поезд уносится за красный от заката горизонт, как открываются впереди необъятные просторы, как склоняются травы, а грудь наполняет вольный воздух, свет и тьма ритмично сменяют друг дружку, восходы занимаются над новыми городами, солнце катится в ослепительно голубые озера, и женщины, рыжеволосые женщины… — вот это жизнь, настоящая жизнь! — и вдруг перед ним возникает его дом, он даже не ожидал. По лестнице — на цыпочках, дверь надо отпереть без шума, пробраться к себе в комнату, схватить рюкзак, документы, пару теплых вещей — но почему-то повсюду горит свет, и мать мечется по коридору, нелепо заламывает руки…

Господи, причитает она, о боже мой, я думала, ты… а отец говорит: придется тебе отвечать, парень. Потом события как-то сплющиваются, минуты наталкиваются одна на другую, все слипается, пол начинает качаться, как палуба, или это он сам придумал, что палуба так раскачивается, потому что на корабле никогда в жизни не плавал. И тут он понимает, что не видать ему восходов над восточными морями как своих ушей, а поскольку у него разрывается сердце, он начинает злиться и заявляет им, что его ограбили, а очередь эту дурацкую он бросил, еще не хватало стоять за билетами на концерт, на какую-то идиотскую симфонию, там объявили, да еще на декабрь месяц, это уж вообще.

А потом опять все сбивается, но теперь они переместились на кухню, и эмаль раковины приятно холодит лоб, а отец взволнованно рассказывает, хотя и не ему, про какого-то композитора. Игорь Селинский, твердит он, определенно та самая симфония, а я-то не мог дознаться, где будет продажа билетов, у кого ни спросишь — никто не знает, но ошибки быть не может, так и говорили, на декабрь, это гений, который вынужден был уехать из страны, Игорь Селинский, а мама, похоже, совсем его не слушает и зачем-то суетится у раковины, а сама все время переспрашивает: кто такой, да кто такой? И он понимает, что должен во всем признаться, выпрямляется и объясняет им, что быть дальтоником не так уж страшно, это ведь не значит, что все тебе видится черно-белым, кроме как в темноте или зимой, хотя в этом проклятом городе — до него только сейчас дошло — другого и не бывает. Мать пытается его одернуть, вдруг соседи услышат, но ему-то плевать на соседей, пусть слушают, хоть просветятся, дело ведь не в том, что ты никакие цвета не видишь, просто некоторые цвета у него путаются — в основном красный и зеленый, но в этом есть и свои плюсы: все знамена в мире, это даже смешно, зеленого цвета, равно как и дурацкие праздничные гирлянды, и все эти портреты, причем не ярко-зеленые, а грязно-буро-зеленые, как блевотина, но когда это слово уже слетело с языка, он понимает, что не надо было так резко, потому что на маме опять лица нет. Ложись спать, устало говорит она. Он собирается на нее наорать, но немного подумав — ну, не то чтобы подумав, а просто помедлив, разворачивается и ковыляет к двери, — и только теперь замечает, как и отец с матерью, что на пороге кухни стоит страшная-престрашная старуха, в безобразном застиранном халате и сверкающих серьгах, которые бьют и бьют ему в глаза невыносимо яркими вспышками. Она шевелит бескровными, тонкими губами, но, похоже, беззвучно, решает он, ведь из нее годами слова не вытянуть, это же его бабушка, у нее не все дома, но тут оказывается, что она развязала язык, и все ахают, заглушая ее слова, а она снова и снова раскрывает рот и твердит свое.