Шерли Грау - Кондор улетает

Оливер надеялся, что они говорили правду.

Он отложил стебель с каплей в сторону и начал остальные приготовления, а москиты набивались ему в уши и щекотали крыльями щеки. Он разложил тоненькие прутики на ракушках, чтобы они прогрелись сверху. Осталось сделать пуховку. Старики говорили, что нужна пуховка.

Он пошарил в карманах, собрал свалявшиеся ворсинки и принялся раздирать комочки, пока не собрал пуховку величиной с ладонь. Затем он взял карманный нож, распорол шов рубашки, надергал непослушными пальцами ниток и положил их поверх пуховки и трута. Потом взял стебель с каплей и осторожно отогнул лист так, что она осталась на черенке. Его линза! Он присел на корточки, крепко обхватил левой рукой запястье правой, навел слепящую белую точку на пуховку и застыл.

Старики говорили, что это должно получиться. Что у них получалось.

Он забыл прикрыть голову курткой. Москиты облепили его лицо и шею. Он чувствовал, как их хоботки впиваются в кожу, но не смел пошевелиться. Он внушал себе, что это не его шея. Меня там нет, я здесь, в этих вот руках, в этих пальцах… На руках тоже сидели москиты — он насчитал пять или шесть… нет, семь; головы опущены, хоботки сосут… Но меня и здесь нет. Я — в капле, в линзе, в солнце, которое ее освещает…

Пуховка словно зашевелилась. Он быстро замигал, чтобы прогнать москитов. Он ждал язычка пламени, всей своей волей пытался его создать. Сначала это было лишь легкое движение, словно там тихо заворочалось какое-то насекомое. Он не сводил глаз с пронзительно белой точки солнечного света. Ворсинки шевельнулись. Да, несомненно.

Он сделал свое дело, крохотный белый глазок, солнца.

Вот опять движение. Трепет. Светлые нитки начали темнеть. Закурился дымок. По пуховке, точно красные жучки, поползли искры. Держа линзу в прежнем положении, он начал дуть. Между зубами, нежно. Словно дул в женское ухо.

Он увидел перед собой это ухо, розовые извилины, по которым скользило его дыхание — легче любого прикосновения, но более настойчивое.

Искорки превращались в язычки пламени. Затрещал трут. Он начал подкармливать свой костер, эти желтые живые существа. Младенцы, которых он насытит. Я кормлю их. У меня нет груди, и я кормлю их деревом.

Костер разгорался, и он сложил над ним пирамиду из сухих сучьев. Потом бросил в огонь содранный с дубов мох, чтобы было больше дыма. Ему ело глаза, по щекам текли слезы, но москиты исчезли.

Он выбрал тенистое место с небольшим уклоном, чтобы голова была выше ног, соскреб тупой стороной мачете мусор и растянулся там, глядя в небо, заслоненное дымом костра.

Он проснулся, чувствуя на себе чей-то взгляд. Мачете лежало у него под рукой. Наготове.

Перед ним стоял старик, маленький, щуплый, с запавшим ртом. В руках он держал дробовик. Позади него у берега стояла пирога, в которой, скорчившись, сидел мальчишка лет десяти. Его рубашка без единой пуговицы распахнулась на вздутом животе. Вывернутый пупок торчал, как крохотный указательный палец.

Оливер спросил:

— Ты всегда так подкрадываешься к людям?

Глаза старика были водянисто-голубыми, а лицо цветом напоминало дубовую кору. Он кивнул мальчику, и тот сразу подбежал к нему.

— Немой, что ли? — спросил Оливер.

— Он по-английски не говорит, — сказал мальчик.

Оливер пожал плечами:

— А по-каковски он говорит?

— По-французски. А я говорю по-английски. Оливер зевнул.

Мальчик сказал:

— Мой отец — он хочет знать, почему ты здесь.

— Он твой отец? — Оливер подумал: в этом старом хрыче больше жизни, чем кажется на первый взгляд.

— Он хочет знать, почему ты зажег сигнальный костер.

— От москитов… Вы тут живете?

— Là bas. — Старик мотнул головой назад.

— Там, — сказал мальчик.

— Значит, он меня понимает?

— Черт тебя дери, — сказал старик. Его сморщенное лицо осталось неподвижным.

Мальчик спросил:

— Ты зачем здесь? Тут только мой отец ставит капканы.

— Я капканов не ставлю. — Оливер начал растирать искусанные москитами руки. Им досталось от них больше всего. — И вот что… — Оливер поколебался и решил сказать правду. — Я убежал с парохода.

Старик кивнул. Мальчик спросил:

— Когда?

— Ночью.

— Где этот пароход?

— Откуда же я знаю? Где-нибудь на реке.

Старик опять заговорил — глухо, глотая слова. Оливер подумал: даже знай я этот язык, все равно ничего не разобрал бы. У него же ни одного зуба не осталось.

Мальчик сказал:

— Мой отец — он спрашивает еще два вопроса.