Мартин Мюррей - Как сделать птицу

Неожиданно он взял меня за руку и стал просовывать свои пальцы между моими. У него были потные белые руки, казалось, он пытался как-то привязать меня к себе.

— Эй, прекрати. — Я отняла свою руку и стояла, глядя вниз. Мне хотелось, чтобы он ушел. Он начал объяснять мне, что ему нельзя со мной разговаривать, но что он знает, что я предназначена для него.

— Как тебя зовут? — спросил он. — Ты пойдешь со мной?

Я заметила, что возле ушей у него были маленькие черные локоны.

— Нет, я не могу с тобой пойти.

— Почему не можешь?

— Не могу — и все. Я не была предназначена для него. От одной этой мысли я приходила в ярость. Он ошибся. Я не была такой странной и такой неуместной, как он. Я не была девушкой со странностями. У меня были друзья, нормальные люди. Я попыталась сменить тему. — Слушай, расскажи мне о своей вере. Знакомы ли тебе сомнения? Задавался ли ты когда-нибудь вопросом: а что еще есть на свете?

Его губы дрогнули. Вблизи стало видно, что у него очень прозрачные зеленые глаза, похожие на драгоценные камни. Он их отвел.

— Нет. Я не подвергаю это сомнению. — Он смотрел вперед, на рельсы.

— Это хорошо, — сказала я, и он кивнул, но я не была уверена, что он до конца понимает, как это здорово, поэтому я продолжила: —Хорошо, когда тебя что-то так защищает. Я даже и представить себе не могу, как это, должно быть, здорово. Мне-то приходится все время задавать вопросы, все подвергать сомнению.

— Я тоже задаю вопросы. — Он хмурился и смотрел обиженно, и я печально вздохнула, потому что всего-навсего пыталась объяснить ему, как прекрасна его жизнь по сравнению с моей, полной сомнений и вопросов. Я улыбнулась, чтобы показать, что я ему поверила, хотя, конечно же, это было не так. Но это лишь вдохновило его на еще одну атаку.

— Все равно, разреши мне поцеловать тебя.

Я абсолютно не была готова к такому повороту, особенно после моего несколько топорного крестового похода, поэтому ему удалось застать меня врасплох. Я отвернулась и представила себе, что он испаряется или же что его, как пустой полиэтиленовый пакет, уносит вдаль ветер. Но он по-прежнему стоял там, где стоял, бледный и настойчивый, исполненный веры и зеленых очей, которыми он присосался ко мне, как пиявка. Он пробудил во мне чувство долга, как порой бывает, когда вы чувствуете, что просто обязаны помочь какому-нибудь калеке, даже если он вам и неприятен. Эти потемневшие затуманившиеся глаза, эти бледные длинные пальцы; он весь был такой странный и такой уязвимый, как новичок в школе, с ужасной стрижкой, с которым никто не хочет дружить. Он так нуждался в защите от всех насмешек и зуботычин, которые щедро раздавали Люки Нельсоны мира сего. Мне не нравилось это чувство долга. Я вообще не хотела иметь ничего общего ни с этим чувством, ни с мальчиком, ни с чем вообще. Я просто хотела уехать в Париж.

А он потянулся вперед и прижался губами к моим губам, притягивая к себе мою голову, как ребенок, который хочет отведать то, чего он никогда раньше не пробовал. Как будто я была большим марципановым яблоком, которое только и ждет, когда его съедят. Я обнаружила, что старательно его отпихиваю, но только мягко, чтобы не задеть его чувств. А поскольку я не могла даже подумать без ужаса и содрогания еще об одном таком поцелуе, я сказала «извини, пожалуйста», выпрямилась во весь рост, взяла свой велосипед и пошла прочь, к тому месту, где на перроне стояла какая-то женщина. И после этого мне было уже совершенно не по силам обернуться и взглянуть на него еще раз.

Должна признаться, мое спокойствие было нарушено этим зеленоглазым мальчиком и его голодными навязчивыми пальцами, и мои мысли снова и снова возвращались к тому, что произошло. Что он во мне разглядел такого, что навело его на мысль, будто я для него предназначена? Он что, понял, что я ненормальная? Это был синдром Шерон Бейкер. Все неудачники пытались завербовать меня к себе в клуб. И меня это беспокоило, особенно сейчас, когда я была замаскирована. Я же больше не была прежней Мэнни Кларксон, я была Манон, девушкой первого сорта, элегантной, едущей «по делам». Я попыталась утешить себя тем, что, возможно, просто красное платье и серебряные туфли сами по себе привлекали внимание окружающих.

Я надела это красное платье, чтобы оно напоминало мне, что я собралась на выход. Я находилась не дома, а вне дома. И даже не совсем так. Платье было нужно для того, чтобы задавать мне правильный внешний настрой. Находясь вне дома, я чувствовала, что и солнце, и с пыхтением проходящие мимо поезда, и эта женщина с рыхлыми ногами, засунутыми в тигровой раскраски туфли, и даже тот вызывающий тревогу мальчик — все ожидают, что я буду вежливой и нарядной. Это было состоянием, предназначенным для общения с внешним миром. Вежливость не была присуща мне органически. В действительности я была грубой. В голову мне приходили грубые мысли о людях. Грубые и утомительные мысли. Не непристойные, нет, не в этом смысле. Скорее, мысли вот какого рода.