Игорь Губерман - Смотрю на Божий мир я исподлобья…

Мы так явно и стремительно стареем,
что меняться – и смешно, и неприлично,
я не стану уже праведным евреем,
даже сделав обрезание вторично.

Пока текла моя дорога,
меня и гнуло, и ломало,
уже я знаю очень много
и только помню очень мало.

В евреях я воспел, как мог,
их непомерные излишки,
и мне хвалу бы хмыкнул Бог,
умей читать Он наши книжки.

Хоть лёгкие черны от никотина
и тянется с утра душа к ночлегу,
однако же ты жив ещё, скотина,
а значит – волоки свою телегу.

Моё поколение тихо редеет,
оно замолчало, как будто запнулось,
мы преданы были высокой идее —
свободе, которая так наебнулась.

Трудна житейская дорога:
среди бредущих пожилых
сильней заметно, как немного
людей доподлинно живых.

Про предстоящую беду
уже писал я многократно:
беда не в том, что я уйду,
а в том беда, что невозвратно.

Творец хотел бы нам помочь,
по капле счастья всем раздать,
но и Ему уже невмочь
земное блядство обуздать.

В нас есть огонь, и есть металл,
и дух наш дерзостен в борьбе;
как мы велики, я читал,
как мелки – знаю по себе.

Болото будничного быта
с его трясинами и кочками
по краю ангельски покрыто
зелёной травкой и цветочками.

Живя под пальмами и пихтами,
под эвкалиптами и вязами,
так на кириллице мы свихнуты,
что неразрывно с ней повязаны.

Дар Божий очень трудно сохранять,
и грустен одарённый индивид:
его душа – мятущаяся блядь —
свой дар опошлить пользой норовит.

В людском сообществе цветастом
возможно всякое на свете,
у лесбиянки с педерастом
вполне родиться могут дети.

Сегодня долго длилась ночь,
я шёл во сне сквозь тьму,
кому-то должен был помочь,
но я не знал – кому.

Старел бы я вполне беспечно —
доволен я семьёй и домом,
и виноват склероз, конечно,
что тянет к бабам незнакомым.

На кратком этом жизненном пути
плевал я на разумные запреты,
и в мир иной хотел бы я уйти,
вдыхая дым последней сигареты.

Особая присуща благодать
тому, кто обессилел и стареет:
всё то, что мы смогли другим отдать,
невидимым костром нам души греет.

Угрюм и вял усохший старикан,
уж нет ни сил, ни смысла колготиться,
но если поднести ему стакан,
то старость воспаряет, словно птица.

На склоне лет печален и невесел
кто в молодости недокуролесил.

Жизнь потянулась тихая.
Азарта, конечно, жалко.
Раньше легко я вспыхивал,
но высохла зажигалка.

В Божий храм заходя аккуратно,
мы стираем с души своей пятна,
совершая молитвой подробной
страхование жизни загробной.

До годов преклонных мы дожили —
сдержанны, скептичны и медлительны.
Всюду молодые и чужие —
грамотны, поспешны, снисходительны.

Мирок мой, с неких пор миниатюрный,
лишён уже игры, огня, азарта,
но в сыне ген играет авантюрный,
дай Бог ему наследственного фарта.

Высокие у жопы назначения:
она житейский опыт наш несёт,
в ней шило гонит нас на приключения,
мы в ней сидим, когда не повезёт.

То в истории светло, то снова тучи;
изменяя вдруг течение своё,
нас история всегда чему-то учит —
но лишь тех, кто не влияет на неё.

Я не был с веком в перепалке,
на гнев и крик не тратил пыл
и не вставлял в колёса палки,
я просто рядом жил и был.

Мне кажется, что в силах уберечь
Россию от ползущего распада —
лишь устная и письменная речь,
цветущему гниению преграда.

Мы жаждем слышать Божий глас,
возводим очи к небесам,
а Бог чего-то ждёт от нас,
хотя чего, не знает сам.

Хоть явного об этом нету знака,
похоже – мне дарована отсрочка:
везде болит, но в целости, однако,
души моей земная оболочка.