Крис Вормвуд - По дорожкам битого стекла

Потом я решил, но будь что будет и заготовил пламенную речь.

— Знаешь, — сказал я ей. — У меня ничего нет, но когда-нибудь обязательно будет. И ты не думай, что я это делаю ради гражданства или чего-то ещё но, пожалуйста, выходи за меня замуж просто так.

Она согласилась, а у меня даже на кольцо денег не было. На свадьбу мы нашкребали денег всей группой и праздновали в пабе в компании местных алкашей. Короче, всё по правилам.

Всё дело в том, что глядя на Дани, мне становилось чертовски грустно. Мне вдруг тоже захотелось, чтобы какая-то женщина посвятила свою жизнь мне. Мне нужно было, чтобы меня любили и обо мне заботились. Я хочу, чтобы мне готовили ужин и ждали вечером домой. Но у меня даже не было дома — не то, что женщины. Я чётко осознавал, что я не нужен никому, кроме группис. У меня был скверный характер, который я просто не мог контролировать. Я не представлял, что во мне хорошего. Я даже не знал, хорошо ли я трахаюсь, потому что эти шлюхи начинали стонать после первой фрикции.

Я познакомился с Мэри, когда просто стоял и курил в неположенном месте. Она сама подошла. Я начал нести какую-то чушь, что я — поэт-декадант, медленно убиваю себя во имя искусства. Я был под метом и мог нести любой бред. Она была студенткой какого-то местного колледжа, поэтому быстро повелась на эту духовную дребедень. На самом деле, мой подход к поэзии был совершенно другим. Я считал, что она глубоко низменна и ничем не отличается от табуретки. То есть это вовсе никакой не особый дар. Кто-то делает стулья, а я могу делать стихи. Только я делаю это лучше. Искусство с моей точки зрения представлялось чем-то совершенно несопоставимым с моралью, оно жило где-то в своём измерении и мало вообще состыковывалось с жизнью людей. Ты можешь писать про то, как насиловать детей, не имея при этом в виду каких-то конкретных детей и изнасилование. В твоей голове это может быть просто метафорой, не относящейся к чему-то реальному.

Она пригласила меня к себе домой и угостила дешёвым бренди. Я мог пить всякую бурду, включая портвейн, так что меня это не пугало. Мэри сказала, что я смутно напоминаю ей кого-то, но она не могла вспомнить кого именно. Я сказал, что я музыкант, но она имела в виду кого-то вообще другого. Это была отличная мишень — тёлка, не знающая, кто я. Она не была такой уж красавицей, но могла бы сгодиться на роль моей постоянной девушки. Она дала мне в первый же день знакомства. Я стрельнул у неё номер и даже позвонил вечером, чего она совсем не ожидала.

Мэри всё хотела побывать у меня в гостях. Я долго отказывался, потому что не хотел показывать хорошей девушке нашу дыру и весь этот бедлам. Она настояла, я согласился. С первого же дня Герман начал виться вокруг неё, словно змей. Я сразу заподозрил неладное, но кто же знал, что всё будет настолько мерзко. Он валялся на матрасе в комнате, пока мы сидели на полу и курили. Я взглядом намекал, что лучше бы ему уйти. Герман постоянно лез к Мэри с расспросами.

— Что у тебя на футболке? — спросил он, сверля её глазами.

— «Siouxsie and the Banshees», — ответила она.

— Супер, это моя любимая группа, — ответил Герман.

Он врал нагло и подло, потому что никогда не любил их.

— Ты любишь «Cure»? — спросил он.

— Да.

— Давай поменяемся футболками? — предложил он. — Просто так, на память.

— Давай, — ответила Мэри.

Она сняла прямо здесь свою футболку, под которой не было ничего. Герман победоносно уставился на её сиськи. Я не думал, что это такой уж кайф — получать в подарок потную майку Германа, в которой он ходит с сотворения мира. Я не подал вида, что разозлился, просто сказал Мэри, что ей пора, и проводил её домой. Она говорила, что Герман ей совсем не нравится. Просто ей хотелось поставить его в ступор. Идиотизм какой-то. Я чувствовал себя оплеванным.

Мы продолжали встречаться, хотя между нами больше не было доверия. Пока Мэри не было рядом, Герман постоянно повторял, что она дешёвка и жуткая дура. Он говорил это про всех женщин, так что я уже привык. Я пришёл домой из магазина и услышал её крики и плачь из-за двери моей комнаты. Мы вообще в этот день не договаривались о встрече. К тому же, почему она не позвонила мне? И что там, твою мать, происходит? Она выбежала оттуда в слезах, отталкивая меня. Я спросил:

— Что случилось?

Она ответила:

— Отвали.

И выбежала прочь.

Герман сидел на подоконнике с видом короля. Его улыбка сияла во все тридцать два зуба, которые мне хотелось выбить.

— Что ты сделал? — спросил я, срываясь на крик.