Николай Студеникин - Перед уходом

А что делать? Не «зайчик», не улетишь. И Наташа открыла глаза, решив сдаться: повинную голову и меч не сечет. Сначала она увидела мужскую волосатую руку с блестящими ревизорскими щипцами, похожими на какой-то зубоврачебный инструмент, несущий боль, но не сулящий исцеления; потом — стального цвета летний рукав с тремя маленькими серебристыми звездочками, которые были колючи даже на вид. Наташа подняла глаза выше и увидела… того дружинника, субботнего, который рассказывал своим коллегам страшные анекдоты, прикрывая брызжущий рот ладонью. Теперь он был в железнодорожной форме, выбрит, трезв до прозрачности. Как и в субботу, ладонью прикрыв щербатый рот, дружинник улыбнулся ей, будто старой знакомой:

— Кемаришь, курносая? Разморило? Шуруп-то небось ночью поспать не дает?

Шуруп? Наташа взглянула на сына, мимолетно обрадовавшись тому, что он еще слишком мал, чтобы понять, какой позор ожидает его мамочку через какие-то секунды.

— Да нет, он у меня тихий, — робко ответила она. Решилась: — Товарищ ревизор… контролер… я…

Но дружинник махнул рукой:

— Сиди, сиди, курносая! Шурупа не тревожь. А то он сейчас тут всем нам задаст жизни. Своих двоих вырастил — по-омню! — Понизил голос: — Тогда я это… насчет вил… не обиделась? Принял немного под выходной, ну, язык, сама понимаешь… Ко рту хоть завязочки пришивай!

За светлый рукав его потянула заплаканная пышка:

— Гражданин контролер! Напишите мне штраф, мне сходить скоро! В город завезете, а назад — как?

— Вот, давно бы так, — удовлетворенно сказал контролер. Он расстегнул планшет и, чтобы написать акт, присел на краешек Наташиной скамейки. — А то заладила: «Денег нет!» Да по глазам видно — врешь! Москва слезам не верит! И ты, — он поднял глаза на лохматого, в маечке с английскими письменами, — ты тоже зря жизнь себе усложняешь!

Лохматый пробурчал приятным баском:

— Я — студент! Откуда деньги? Отпустите!

— Имей при себе студенческий билет, если студент, — наставительно проговорил контролер. — Это зимой, значит, старушка одна ехала по нашей ветке, ну, не старушка, а пожилая такая женщина, лет шестьдесят ей. Но билет у нее за полцены — льготный. Как так? А она — документик. Р-раз — и показала! Заочно учится, хоть и в возрасте солидном, едет экзамены сдавать в институт. Все путем. Мы извинились и дальше пошли — в другой вагон. Тут нам делать нечего! А ты — сегодня студент, в кофту заграничную нарядился, ею бы полы подтирать, а не носить на теле, завтра исключили тебя, а послезавтра скажешь, что ты — папа римский… — Он поднял глаза на зареванную пышку: — Так! Фамилия твоя?

— Иванова, — ответила та, комкая сырой платочек.

— Ну? Врать надо художественно, — сказал контролер. — А то — Иванова! Полет фантазии где?

— Бабка, па-аст-ронись!..

Низенький носильщик, споро перебирая короткими ножками, прокатил мимо старухи пустую тележку, одной рукой, небрежно, толкая ее впереди себя. Тележка подпрыгивала и зловеще громыхала. По лицу носильщика струился обильный, похожий на масло пот. Пластмассовая бляха с номером, будто большая медаль, раскачивалась на его суконной груди.

Темноликая старуха, подстегнутая окриком, как кнутом, поспешно отскочила в сторону и едва не выронила на заплеванный асфальт жестяной чемоданчик. Мгновенно обессилев, она поставила чемоданчик к ноге, на чистое место, и поправила сбившийся платок. Пальцы у нее дрожали, в ушах звенело.

Насупленные люди сновали друг мимо друга, не сталкиваясь только чудом. По широченной улице, шурша, летели автомобили. Женщина с повязкой на рукаве, поднося ко рту мегафон, многоречиво и не слишком убедительно зазывала приезжих на автобусную экскурсию по Москве. Линялыми юбками подметая асфальт, прошли цыганки с детьми. В смуглых ушах блеснули вытертые до белизны большие серьги. Курчавый цыганенок, будто взрослый, подмигнул старухе смышленым глазом и, влекомый матерью за руку, потащился дальше, оглядываясь и корча рожи. У старухи задрожали ноги, кругом пошла голова. Ей неодолимо захотелось сесть и закрыть глаза — захотелось тишины и покоя.

Из-за угла, мелодично позвякивая, выполз пустой троллейбус. На его крыше, зацепленные за высокие провода, подрагивали тонкие и длинные рожки. Взглянув на них, старуха приоткрыла рот. Троллейбус она видела впервые и подумала, что это, наверное, и есть метро. Его дверцы, сложившись, как детская книжка, разъехались прямо перед самым ее носом. Старуха, волоча за собой чемодан, влезла в него. Он был просторен и пуст, солнце просвечивало его насквозь.