Андрей Иванов - Бизар

Лето промелькнуло в голове, как флажок перед стартом; я понял, что оно было всего-навсего райской искоркой счастья, которую невидимые инквизиторы мне намеренно выделили, дабы последующие пытки показались непереносимыми, – так паук впрыскивает в муху яд, чтобы она стала съедобной. Этим ядом был страх, огромный кольчатый паразит, который спал во мне эти годы, как туберкулез, и вот он проснулся, сдавил горло.

«Прибываем в Vestre F ængsel!» [59]– насмешливо объявил конвоир, как в поезде. Распахнулись ворота, самые тяжелые, какие есть в Дании, ворота копенгагенской тюрьмы. Въехали. Вывели. Повели… Ступеньки, коридоры, двери… Пальчики, фотографии…

Отняли одежду. Дали одеяло, никаких подушек-простыней. Трусы с крупной красной, слегка подвыцветшей надписью «københavnsk f ængsel» [60], в рамочке, точно товарный знак. Шмяк! Пошел дальше. Синяя рубашка и такие же штанцы. Следующая станция – архив. Два парня в серых рубашках, черных брюках, прозрачные полиэтиленовые перчатки на руках (все надо пощупать, повертеть, осмеять). Третий у ячеек с номерами. Четвертый за конторкой. Первые двое перебрали мое барахло. Работали автоматически, отлаженно, как почтальоны на почте. Даже прошлогоднюю пыль из одежды вытряхнули. Стельки вырвали, как языки; пытались отодрать подошвы. Заглянули в каждую трещинку. Третий все тщательно упаковал. Четвертый занес в компьютер. Пункт за пунктом. Табак распотрошили. Заготовленные самокрутки сломали. Грязные трусы заботливо укутали, свернули в пакетик с давно просроченными билетами и ключами. Табак аккуратненько ссыпали в отдельный пакетик и положили внутрь с трусами. Запечатали скотчем. Приклеили бланк сверху и – на полочку. Разрешили оставить шапку. Некоторое время совещались, решали: отдавать мне кроссовки или нет? Дали, предусмотрительно вынув шнурки (прижал к себе, как бездомных котят). Осмотрели руки. Кольца, серьги, пирсинг. Записали, что есть татуировки: «ящерица», «паук». Долго изучали мелочь. Голландский стюйвер. Спросили, был ли я в Голландии. Я ответил, что был (решил, что даже бесполезная на первый взгляд ложь могла быть во спасение). Бросили стюйвер в пакет. Записали, что среди моей мелочи была найдена голландская монетка и шведская, а также монета неизвестного происхождения. Я немедленно сказал, что это монета казахстанская, сказал, что я из Казахстана. Они записали. Поблагодарили. Попросили расписаться – расписался. Повели. В этой тюрьме дверей больше, чем во всем Копене! Двери, двери, двери… Лестница разбегалась в разные стороны. Ветвились коридоры. Мелькали приоткрытые комнатки, в них сидели люди у компьютеров и о чем-то беседовали, курили и пили кофе. Ступени бежали вниз… Ступени бежали вверх… Молчали слепые двери.

Одиночка. Зеленые стены. Тюремщик указал на звоночек у двери: «Туалет! Ферштейн? Туалет. – Нехитрая пантомима с комическими приседаниями. – Жми – туалет!» Захлопнул дверь, выстрелил в меня замком.

Захотелось пить. Зуд. Шершавый язык. Сел на шконку: вот я и прибыл. Каменный колодец. До лампочки не добраться. Стул-стол привинчены намертво. Окно забито пластмассовым стеклом. Порошковая тишь потопила все, как сыпучий песок (уши, казалось, лопнут). Тоска мгновенно проникла под кожу, влилась в кровь, разбежалась по телу, влезла в меня, как в дупло, и заныла: время разбрасывать камни… время камни собирать.. Мать не вынесет…

Пальцы в поисках свободы то перебирали шапку, то разглаживали складки на штанах. Глаза находили надписи. Кто-то стуканул… Потапов?.. Поступил сигнал… Хотелось, чтоб кто-то стуканул именно на меня: не хотелось признавать себя дураком, – непременно свалить на кого-нибудь: меня предали… подставили… кинули… Скрыть собственную глупость за жалобой. Шли нацеленно к моему вагончику… Ну и что? Вагончик у дороги – на кой хер открыл? Надо было ехать с Хануманом. Не сидел бы я тут. Он и предал! Запросто! Ради шутки. Эксперимент, Юдж!.. Хэ-ха-хо!.. Посмотрим, как ты будешь выбираться!.. Чепуха. Взять себя в руки! Зачем открыл? Не вломились бы. Прошли бы мимо. Кроссовки без шнурков, как беззубые. Сделалось стыдно. Будто Отар видел меня в этой камере, раздавленного. Выпрямил спину, собрал в лице усмешку. Не раскисать!

Я в этих кроссовках протопал столько километров… Юлланд, Лангеланд, Фюн… Я даже в Копене в них был! Я в них ходил по Кристиании! И еще чем-то был недоволен. На что-то жаловался. Я должен был петь и танцевать от счастья! Наслаждаться жизнью, волей вольною, неблагодарный сукин сын! И Хануман еще жаловался: «Как нам не везет! С поезда ссадили! Ну, почему не везет?..» Дурак! Нам всю дорогу только везло! Напропалую! Нас не вязали, не били по голове, не пинали ногами. Даже из самых поганых ситуаций мы выходили сухими. Все эти скандинавские годы был один сплошной фарт!