Андрей Иванов - Бизар

Надо было с этим смириться. Хиппаны десять лет в семидесятых мирились. Изгнать холод из замка было сложней, чем бесов из одержимого. Но старик приказал нам топить, вырезать поеденные грибом доски, камень… работать, работать, и мы работали… в масках… Ломали стены, ставили новые, на которых тут же появлялся гриб. Боролись с плесенью, опрыскивали стены, покрывали химическими красителями, но плесень тут же объявлялась в самых непредсказуемых местах, выступала как сыпь. Замок был упрям, как старик, лучше было не трогать его совсем, позволить ему разрушаться. От наших работ сырость становилась еще более въедливой, проникала даже туда, где ее прежде не было. Сырость, паутина, плесень… В этом и была прелесть замка – в том, как обваливались его потолки, летела с крыши черепица, текла по стенам вода, отваливалась дверь, выпадало из прогнившей рамы стекло, обрушивался карниз с отяжелевшей от дождевой воды шторой, росла из стены тоненькая березка, мохнатой бородавкой вылезал на колонне пучок травы… Тусклый свет, сквозняки… двери не закрыть, все перекошено… В ветреные дни сквозняк приходил в бешенство, носился по залам и комнатам, обрушивал книги с полок, раскачивал люстры, подбрасывал в воздух бумаги, гонял под потолком летучих мышей… Это была его жизнь, его душа… Замок был сам себе хозяин, и меня он старался выжить, проверял на прочность, изводил как мог, похищал вещи, портил еду и бумаги, опрокинул столик с кальяном, и вино растеклось по ковру… воняло… что-то сделал с тягой: огонь перестал гудеть, пламя лениво облизывало сучья, съедало опилки, щепки, бумагу и, пару раз зевнув, гасло. Я пытался топить несколько раз в день – все было бессмысленно. Сырые дрова тлели, шипели и гасли. Разжечь огонь не удавалось часами, печь будто упрямилась. Я припадочно рвал обои, рвал на клочки, трясущимися от гнева руками поджигал, сидя на корточках, пуская пузыри от злости, нашептывал проклятия, запихивал воспламенившийся кусок обоев в печь, подпихивал лучины, стружку, паркет, ждал, дул, дул, но печь чадила, чихала, пыхтела, дым расползался по комнате и только. Толку не было никакого. Становилось еще гаже. Я вставал и убегал в бессильном бешенстве, хлопал дверью и громко топал башмаками. Зло, яростно бил копытами на весь замок. Зол был на весь мир! На каждую ступеньку! Некоторое время шатался по замку, собирался с силами, набирался терпения и каких-нибудь опилок, возвращался в комнатку, запирался со словами: «Сейчас разберемся! вот сейчас я тебе!», – кропотливо нарезал ножом длинные тонкие лучины, брался снова топить, колдовал, дул, заставлял все это гореть, умолял печь, слезно, вымаливал душок тепла, как подачку… и она неохотно разгоралась… и так – каждый день…

У литовцев с печами, кажется, не было проблем, они и холода будто не замечали. У них были волшебные вязаные шапки, свитера с двойным слоем, по самый подбородок, и рукава такие длинные, что рук не было видно. Они недурно упаковались. «Знали, куда ехали», – смеялась Дангуоле, поблескивая глазками.

Она заходила ко мне; всегда смеялась над моей беспомощностью, жгла куренья, которые ей давала Патриция, рассыпала лаванду, которую ей давала Жаннин, и на сердце делалось легко. Там что-то цвело, щебетали птахи, мурлыкали оттаявшие чувства. Стоило ей поднести спичку, как в моей печи появлялось гудение, казалось, что даже становилось светлей, и ужасы, которые мне все время мерещились, вдруг отступали – и верилось: пронесет!

Мы нашли несколько коробок больших толстых свечей, ходили и расставляли их повсюду. Переходили из зала в зал, коридорами, лесенками, рылись в шкафах и чуланах, выуживали из-за шкафов картины, вертели… никак не понять… Дангуоле, смахнув рукавом по-мальчишески пыль, паутину, ставила картину как придется на стол, мы садились в кресла, курили, всматривались, и тогда картина раскрывалась, как улитка… Дангуоле им давала свои названия, все они были забавные: «Сон пиромана» или «Четверть восьмого»… Мы пролезали по тонким ходам вдоль водостоков, забирались в башню, сидели в каком-нибудь закутке, зажигали свечу, курили, шептались, ползли дальше, оставляя огарки и окурки. Дангуоле это забавляло, ей это казалось какой-то игрой. Иногда она мне казалась ребенком, но первое впечатление у меня было такое обманчивое: она мне показалась женщиной, которая уже давно замужем, и она должна была быть старше меня лет на восемь, хотя на самом деле была младше на пять.

Она делала странные композиции из тех предметов, что находила в подвале. На восточный тонкошеий кувшин натянула противогаз, обвернула его шарфом, воткнула шприцы, градусник, сделала губы помадой, в пробитый глаз вставила сухарик, приколола значки, прищепки и тому подобное, притащила это чучело ко мне в комнатку, поставила на тумбу, взяла бубен и принялась танцевать, вскрикивая ритмично «ой-ой-ой»… Она играла какие-то сонаты на старом клавесине и пела страшным голосом. В пустом замке ей подвывали ветер и собака Гизмо. Коридоры со стоном передавали ноты из рукава в рукав. Крыша и окна с дверьми аплодировали. Нарядившись в поеденные молью старинные одежды, мы ходили из зала в зал и на все смотрели глазами оценщиков. Я надеялся, что замок успокоится, поверит, что мы – персонажи его снов, и мы навсегда там останемся, вдвоем, в замке Хускего…