Андрей Иванов - Бизар

– Этот паркет еще сто лет послужит! Такой качественный паркет… Ох, такой паркет может и двести лет прослужить!

Двести лет… Подумать только! Он это говорил с такими глазами, с таким восторгом, точно сам мог столько прожить. Будто от нумерации как раз и зависело, проживет он столько лет или нет.

Но все это оборвалось, когда мы дошли до номера девятьсот тридцать семь в букве F/7. В солнечный день после ночного дождя, позавтракав в общей кухне замка, вошли мы с карандашами в зал и увидели, что под потолком со шпателями и шкурками орудуют на стремянки аистами взобравшиеся литовцы, а пластика нет. Случился жуткий скандал, смерч, цунами, война… Старик взмыл под потолок на волнах негодования. Требовал объяснений. Куда делся пластик? Ребята изображали непонимание. Он припер их к стенке:

– Тут был пластик! На котором мы писали буквы, цифры… – Он размахивал руками. Перелетал от одной стремянки к другой. – Кто? Кто сорвал пластик? – Метался, как залетевшая в замок ворона, из одного угла в другой, хватал литовцев за воротники, заглядывал в их узко посаженные глаза, пыхтел, топал ногами.

Они поняли, вернули ему в клубок скатанный пластик; он тут же попытался постелить его на место, требуя от меня безмолвного повиновения.

– Как там было, Евгений, скажи мне… Ты, ты должен помнить… Какой конец куда шел… – Вился волчком, как собака. Я молчал. Все были в ступоре. Смотрели на него. – Юго-западный… Сюда?.. Так?.. – Он дергал за один конец, пластиковая мантия шелестела. – Юго-восточный?.. Туда?.. – Тянул в другую сторону. – Или так?.. – Старик путался, никак не мог сообразить. – А?..

Когда он обнаружил, что вся наша писанина, вся нумерация, вся история человечества и всех предыдущих цивилизаций, – всё стерто, размазано, расплылось, а на самих планочках, по которым топтались его тупые боты, нет ни одного знака, который можно было бы понять, в его глазах встали слезы отчаяния. Литовцы смотрели на него как на сумасшедшего. От бессилия старик потерял дар речи, махнул рукой и пошел вон из замка. Я поплелся за ним, пытался успокоить, но он и меня не хотел видеть, резко сказал, что идет в офис, в Коммюнхус, работать, за компьютер…

– К сожалению, в этом мире сплошной беспорядок, – разводил он руками. – Человек бессилен. Человеку никогда не справиться с этим. Никогда! Одни что-то начинают, а другие приходят и все ломают, начинают свое… Никакого порядка… И никогда не будет! Шопенгауэр был прав: если б этот мир был хуже, он просто не смог бы функционировать! – И пошел, выкрикивая не оборачиваясь: – Если меня кто-то будет искать, я – в офисе Коммюнхуса… Пишу доклад, письма… Столько времени потеряно… Мы готовимся к семинару… к семинару… Надо готовиться к семинару!

Старик был сильно подорван историей с паркетом. Он усмотрел в этом какое-то знамение или проявление воли космических антагонистов. Его так это расстроило, как если б сорвался гениальный план превращения Сахары в благоухающий оазис, который мог бы кормить и поить все человечество до скончания времен, но все испортили проклятые невежды, которым легко внушить что угодно… Как всегда… Невежды, которые ничего не понимают, куколки под гипнотическим воздействием незримых сил…

Я был тоже раздосадован: столько дней труда – и в пустую! Ну да ничего, литовцы меня живо успокоили, отвели вниз в домик Клауса; тот налил мне зеленого чаю, подозрительно расслабляющего, свернул и пустил по кругу джоинт, вздохнул и сказал: «Пу-у-хе…» Выслушал все, что смогли на ломаном английском ему пересказать литовцы, покачал головой, посидел и сказал:

– Вот так история! Уж лучше б ум и силы на что-нибудь полезное тратил… Вместо прополки ивового сада, никому не нужного, да рисования фломастерами на воде…

– Да ладно тебе, – говорил Соулюс, – все, что вы там нарисовали, все равно водой смыло. Ночью дождь прошел, с крыши натекло в залу на ваши пентаграммы… Когда убирали, никаких номеров, о которых мистер кричал, там не было… Так что не расстраивайся, парень! Мы потом пол сделаем… Сперва крышу на свинарник старику, а потом Костас приедет, он паркет сделает… Он умеет… Он учился на это…

– Да, – кивали остальные, – точно, Костас, да…

И Клаус кивал, хотя ничего не мог понять. Просто говорил: «Костас… о да!» – и кивал.

Я расслабился: хорошо, приедет человек и все сделает…

В замке всегда было холодно; и холод этот был непростой, он был мистический; он не был частью замка (как плесень или сырость), не был призраком реки, которая ушла под землю, он просочился извне сквозь какую-то щель в мирах и, поскольку подвернулся замок, закрался в него, как червь в ножку гриба.