Андрей Иванов - Бизар

Я с ним согласился: условности, от них-де все беды…

Выпили, налили…

Он сказал, что поэтому покупал и будет покупать у Потапова рыбу. Я причмокнул, поднял бокал, выразил свое восхищение… выпили! Хотя мне казалось, что он это делал из жалости, потому что Лайла рыбу терпеть не могла, ее дети тем более, а сам он рыбу готовить не умел, но все равно покупал. Думаю, он делал это даже не из жалости к Марии и ее детям, а из жалости к самой рыбе! Он и соседа своего убедил пару раз купить. Сосед купил, а потом стал отказываться, мотивируя тем, что это нелегально и наказуемо – покупать у них рыбу…

«Они же беженцы, – говорил сосед. – Беженцы не могут ни работать, ни тем более торговать. Тот, кто работает или торгует, обязан платить налоги. Но они же не платят налоги! Они не могут, потому что они беженцы! И разрешения на работу у них нет. Потому эта рыба как краденая, и покупать ее нельзя!»

– Вот такие вот они, датчане! – ругался Пол. – Но я не как он! Я покупаю рыбу! Я понимаю, в каком они все там положении, и поэтому покупаю!

Да, да, дурак покупал и по пути домой, наверное, выбрасывал; во всяком случае, я никогда ее не видел, и запаха рыбы в доме тоже не было. Лайла готовила картошку с сосисками, Пол – stobhach Gaelach! [21]

– Столько условностей, столько трахнутых правил, мэн, ты представить себе не можешь! – вздыхал он. – Нас даже хотели оштрафовать! За то, что мы жили в этом доме, не прошли комиссию, но все равно вселились! Нас за это хотели оштрафовать! Кто-то сообщил, что мы вселились! Представляешь? Может, сам старик, как знать… Но мы купили этот дом, говорил я им. Я не смог объяснить. Пришлось съехать… Потом сделали видимость ремонта, подмазали там и тут, постелили пол. Лайла сама лично стелила… Денег уже ни на что больше не оставалось… Я красил эти самые балки! – ткнул он ладонью куда-то в темноту, оттуда посыпалось… Он пошел мыть руки, проговаривая на ходу: – Убрали паутину, вставили стекла, пробежались пинотексом по щелям, повесили календарики, картинки, на подоконник поставили русалочку с мальчиком в спадающих штанишках, зажгли камин, пригласили комиссию, и те сказали, что жить можно.

Жить действительно было можно, только в туалет зимой приходилось ходить на улицу, потому что труба замерзала. Душ тоже работал с перебоями.

– Но это пустяки! Пустяки! – кричал он мне из мрака, покрывая шум воды и грохот посуды…

Все это были пустяки по сравнению с тем, что он видел в Дрездене, когда играл там (на волне распада берлинской стены)… Соскочил с темы, некоторое время говорил о каком-то немецком фильме про террористку, про ее галлюцинации, сплошной апокалипсис, его почему-то это очень занимало. Он не мог забыть ее глаза, ее губы, ее выражение лица, ее что-то мучило, какие-то агенты, ей всюду мерещились русские шпионы… Он говорил, говорил, темы менялись, как пластинки в музыкальном аппарате, он потряхивал шевелюрой, из него сыпались имена музыкантов, как опилки из потрепанной игрушки… Таким он и был, и дом их был такой же… Дом покосился, на одно око ослеп, другое окно заплыло так, что больно было смотреть. Построенный на очень рыхлом грунте, на обочине, дом за годы осел, как торговец на арбузах; казалось, не хватало какой-то малости, чтобы он рухнул.

Как только я к ним въехал, я тут же укрепил ручку на входной двери – прежде она постоянно оставалась в руке.

Были они прикольные. Играли в разных местах. Преимущественно в пабах или в каких-нибудь маленьких залах на каком-нибудь мероприятии, куда они втыкались как экстра-начинка, влезали в общую программу, когда уже на всех пришли, и зритель им был обеспечен. Играли они всегда одно и то же, или же мне так казалось. Какие-то Celtic moods [22]. Всегда найдутся блаженные старички и постклимаксные тетки, которые обожают легенды про друидов и всякую подобную дребедень, и чтобы под дудки, волынки, мечтательное пощипывание струн.

Сперва они меня таскали с собой. Я ездил с ними в Оденсе, где они выступали в пабе «Жираф»; там Пол учинил пьяную разборку с каким-то дебоширом, который сказал, что их кельтские напевы – сплошная скука. С ним нельзя было не согласиться. Это действительно была скука. Они возили меня на голландский фестиваль, где выступали Manfred Mann's Earth Band; там он завел меня за кулисы и представил всей банде как «русского писателя, пишущего по-английски». Подвел к каждому, чтобы пожать руку, и каждый раз, когда я пожимал руку, он шептал: «Ты даже не представляешь, чью руку пожимаешь! Ты даже не представляешь, чью руку сейчас пожимаешь!..»