Эдуардо Мендоса - Правда о деле Савольты

И адвокат засмеялся.

— А как себя чувствует Долоретас?

— Бедняжка все еще болеет. Ей, наверное, уже не выкарабкаться. Как видишь, на короткий срок я лишился сразу трех своих сотрудников. Теперь сюда пришел работать этот юноша. На мой взгляд, он стоящий. Но в Барселоне совсем недавно и немного ошарашен. Ну да ничего, освоится. Непременно освоится, я уверен. Как все. И может быть, даже выставит меня из конторы и сам тут обоснуется. Такова жизнь, дружок.

Он не переставал квохтать, выделяя каждую фразу. Наконец, я решил, что настал момент заговорить о Леппринсе.

— О, дружок, я ничего не знаю. Только то, что пишут в газетах, да и те читаю с трудом. Зрение день ото дня становится все хуже и хуже. Ну и, конечно, ходят всякие сплетни. Их всегда предостаточно. Будто он обанкротился и всякое такое. Насколько мне известно, дела его шли неважно. Но было ли банкротство в полном смысле этого слова, судить не берусь. Мне известно, что он клянчил деньги в банках, но ему дали от ворот поворот. Ничего удивительного. Войны кончились, судя по тому, что говорят теперь в Париже и Берлине, да и повсюду; конфликты устранит удачливая Антанта, а оружием будут пользоваться только на парадах, на охоте и в музеях. Дай бог, чтобы так было, но я позволю себе сильно усомниться в этом. Что? Ах да, я уклонился от главной темы. Не думаю, чтобы Леппринсе сам поджег свой завод, чтобы не допустить наложения на него ареста и продажи с молотка. Теперь так не поступают. Конечно, все может быть, но, повторяю, я не верю этому. Был ли страховой полис? Не знаю, мне известно, что у него только имелась самая обычная страховка на случай пожара, грабежа и тому подобное. Разумеется, страховку за пожар выплатят, но она не покроет и десятой части долгов. Конечно, никто не станет восстанавливать завод. Нет, акции не котируются на бирже с тех пор, как умер Савольта. Когда предприятие перешло в руки Леппринсе, оно фактически было уже обречено. Да, именно это я хотел сказать, только не знал, поймешь ли ты меня. У Леппринсе всегда были фантастические идеи, и он пренебрегал чужим мнением: это был его большой недостаток. Самоубийство! И думать не хочу! Упаси меня боже! Убийство… возможно. Но я не вижу причин, хотя, если говорить откровенно, я вообще не понимаю, что движет человеческими поступками. Они меня поражают… Возможно, потому что я уже стар.

Когда он договорил, я встал, поблагодарил его за все и собрался уходить, но он задержал меня.

— Чем ты собираешься заняться теперь?

— Не знаю. Прежде всего как можно скорее найти работу.

— Для тебя здесь всегда есть место, хотя заработок и не велик.

— Большое спасибо. Я предпочитаю заняться каким-нибудь другим делом.

— Понимаю, понимаю. Ах да, совсем забыл! Пресвятая божья матерь! До чего же я стал рассеян! Леппринсе заходил ко мне за два дня до смерти и просил кое-что передать тебе.

— Мне?!

По-видимому, Кортабаньес ложно истолковал мою реакцию, потому что поспешил добавить:

— Не строй никаких иллюзий. Это всего-навсего пакет с бумагами… написанными от руки. Я не вскрывал его, честное слово. Просто посмотрел на свет, уж ты прости мое любопытство. Старикам и детям простительны некоторые слабости, верно? Как бы в компенсацию за нашу ущербность. Вот, вот, именно ущербность…

Он порылся в ящиках письменного стола и извлек оттуда квадратный конверт, запечатанный сургучом. Думаю, что именно это и помешало ему решиться его вскрыть. Я узнал почерк Леппринсе. Это было уже второе письмо, которое я получал из небытия менее чем за сутки.

— Если в нем что-нибудь интересное, скажешь мне потом, хорошо? — попросил Кортабаньес, пытаясь скрыть свое беспокойство.

На улице по-прежнему лил дождь. Я остановил извозчика и отправился домой. Дома я распечатал конверт. В нем оказались письмо и документ. Леппринсе писал, что ему уже известно о смерти Макса и Марии Кораль. «Теперь, дорогой Хавиер, мне остается только ждать своего конца: все рухнуло». Он знал о возвращении комиссара Васкеса и так комментировал его: «Этот старый лис проклял меня, он не успокоится, пока не увидит меня мертвым». Признавал ли он тем самым свою вину? Трудно сказать. Он об этом ничего не говорил. Он просил у меня прощения и выражал свое искреннее уважение ко мне. В письме не было никаких признаний, и оно кончалось словами:

«Несколько месяцев назад, предвидя неминуемую катастрофу, я подписал страховой полис с одной американской компанией. Об этом не известно ни одной живой душе. Вся документация находится на хранении у фирмы Хиндер, Маладхустед энд Мангле, Нью-Йорк, у моих адвокатов. Сохрани все в тайне и не пытайся получить страховку сразу же: кредиторы набросятся на деньги и не оставят ни сентима. Подожди несколько лет, ровно столько, сколько сочтешь нужным, пока все не уляжется. Тогда свяжись с моими адвокатами в Нью-Йорке и получи страховку. Чтобы избежать подозрений, ты фигурируешь там как концессионер. Когда получишь страховку, разыщи мою жену и сына и отдай им эти деньги. Их ждут тяжкие испытания, и деньги пригодятся им, когда мальчик пойдет в колледж. Если к тому времени ты еще будешь видеться с ними и поддерживать дружеские отношения, сделай все возможное, чтобы мальчик не узнал правды о своем отце и не стал адвокатом. А теперь, Хавиер, прощай. Если дочитаешь письмо до конца, знай, при жизни я всегда имел верного друга. Искренне твой: