Пер Энквист - Книга о Бланш и Мари

Да, всегда. Во все времена.

Сколько лет назад ты пришла ко мне, Бланш? Шестнадцать. А теперь? Как долго ты еще останешься со мной, Бланш?

Во веки веков.

Я провела рукой по его груди, легонько, как перышком, помнишь, — прошептала я, ты помнишь точки? Я стала прикасаться к ним, он тяжело задышал. — Здесь, у шеи, ты отмечал точки на истерогенных зонах, вот здесь, на ключицах, под грудью. Сбоку. Ты никогда не осмеливался прикасаться ко мне рукой. Почему ты никогда не решался коснуться меня?

Ты была священной.

Священной?

Не шевелись, — прошептала я. Лежи спокойно. Я не боюсь, я могу прикасаться к тебе, ты не священен, и я не священна. И тебе нечего бояться. Мягкими, легкими движениями я провела рукой по его груди и шее, и он задышал спокойнее. — Ты больше не боишься? — Нет, — прошептал он, — не боюсь. — И ты слышишь мой голос? Да, — сказал он, — я слышу твой голос. — Если человек стоит на краю пропасти, прошептала я, и там, внизу, чернота, его нельзя оставлять одного, я встану рядом с тобой.

Ты встанешь рядом со мной?

Да, там совершенно темно, но мы разделим эту темноту, это и есть любовь, и тебе нечего бояться.

Я не боюсь.

Замечательно, — прошептала я. Кожа его рук, груди и шеи соприкоснулась с моей рукой, его кожа была такой нежной и прекрасной. Я слышала, что он дышит спокойно, свеча тихонько горела, все было таким теплым, я встала.

Начала раздеваться.

Он, как ребенок, прикрыл глаза и не смотрел, как я раздеваюсь при свете свечи. Вот, теперь я обнажена, — произнесла я возле его щеки, — не шевелись, я здесь, не бойся. Я сняла с него последнее. Он не шевелился. Я легла рядом с ним. Не шевелись, сказала я.

Но моя рука продолжала прикасаться к нему.

Он хотел что-то сказать, но я не дала ему заговорить. — Молчи. Тихо. И я всегда буду рядом с тобой.

Пламя свечи становилось все меньше, он уже больше не прикрывал глаза и не боялся. Он смотрел на меня так пристально, словно хотел, чтобы мои глаза отпечатались в нем навсегда, на веки вечные. Я провела рукой по его телу, коснулась члена, и он тяжело задышал, он был готов, но лежал спокойно, я посмотрела ему в лицо и скользнула в него.

Прикоснись ко мне, — прошептала я. И тут он отважился провести рукой по моей спине.

Я медленно задвигалась. Мы оба дышали спокойно. Когда все кончилось, я долго лежала, прижавшись щекой к его щеке, и он зашептал; я слышала его слова, но не понимала их смысла, как это бывает с ребенком, который вот-вот заговорит и уже вплотную приблизился к языку, но еще не овладел им. Я соскользнула с него и легла рядом.

У тебя боли? — спросила я. — С этим покончено навсегда, ответил он, чуть помедлив, я поняла и больше не спрашивала.

Свеча догорела, стало темно, я по-прежнему лежала рядом с ним, он держал меня за руку, и я вдруг почувствовала, как его рука сжалась. Он дугой выгнулся над кроватью, я сбоку видела его лицо: боль раздирала ему рот. Затем дуга рухнула, боль исчезла, и он снова лежал спокойно.

Я поднесла руку к его рту. Я ничего не почувствовала, никакого дыхания, он больше не дышал. Боль ушла с его лица и из его тела, он лежал абсолютно неподвижно.

Он выглядел замечательно. Почему я должна была плакать? Ведь я обещала всегда быть рядом. И я осталась лежать рядом с ним.

Рассвело. Я держала его руку в своей.

Когда наступил день, я оделась, привела его ложе в порядок, чтобы не шокировать его друзей и почитателей, вышла к ним и сообщила, что профессор Ж. М. Шарко мертв.

Обратно в Париж мы везли его в гробу; никто из спутников со мной не разговаривал, но мне было все равно.

Зачем им было со мной разговаривать?

Гроб установили в часовне Сальпетриер, и пациенты больницы в траурной процессии смогли почтить его память и продемонстрировать свою скорбь. Несколько тысяч пациентов медленно проходили мимо гроба, многих несли на носилках.

Я принесла стул и села возле гроба, наблюдая за проходившими мимо нас скорбящими. Я держалась рукой за гроб, чтобы он знал, что я тут и не изменила своему слову. Организаторы похорон подошли ко мне и сказали, что мне здесь сидеть не подобает.

Я не шелохнулась. И тогда они оставили нас с ним в покое.

Перед входом в больницу Сальпетриер Жану Мартену Шарко воздвигли памятник в полный рост. Памятник был выполнен в бронзе и простоял там довольно долго. Во время Второй мировой войны, когда немцы заняли Париж, их военная промышленность остро нуждалась в металле: в 1942 году памятник был снят немецкими оккупантами, расплавлен и пущен на производство легких зенитных орудий.