Пер Энквист - Книга о Бланш и Мари

Усиленно подчеркивается, что он — просветитель.

Истерия привлекала Шарко, поскольку в ней он усматривал некую смесь хаоса и порядка, интересовавшую его именно как просветителя. В истерии, считал он, существует определенная система, тайный код, вскрыв который можно объяснить смысл жизни: эта смесь хаоса и порядка обладала чуть ли не музыкальной формой, была некой композицией, состоявшей из анданте, аллегро и адажио. Истерические кризы ему удавалось вызывать благодаря изобретению — или, как он полагал, открытию — определенных точек на человеческом теле, на которые следовало нажимать; такие кризы начинались с ауры [20] Аура — здесь: особое состояние, предшествующее приступам эпилепсии, истерии, мигрени и пр. и имеющее различные проявления: чувство обдувания ветром, онемения, звона в ушах и т. п. , продолжались в виде эпилептических, клонических судорог, за которыми следовали attitudes passionnelles [21] Страстные позы (фр.). , столь поражавшие зрителей, и наконец наступало расслабление.

Человек как симфония. Шарко всегда хотелось стать композитором.

Ш. обращался к пациентам на «ты», независимо от их положения в обществе. Из композиторов он особенно любил Бетховена, Глюка, Моцарта и Вивальди. Шарко хорошо рисовал, больше всего ему удавались карикатуры, его особенно привлекали карлики. Позднее он сделался другом животных и держал мартышку по имени Зибиди. Он был чрезвычайно склонен к меланхолии, чего Бланш, по ее словам, совершенно не понимала и что приводило ее в отчаяние. Каждый вечер, когда он приходил домой, Зибиди уже ждала его, и он с умилением констатировал, что у нее, похоже, есть встроенные часы, как и у меня самого. Обезьяна питалась за столом и, сидя на детском стульчике рядом с Шарко, ела серебряной ложкой. Он был хорошим отцом и любил свою мартышку. У нее была собственная салфетка с вышитой монограммой. Во время менструаций она носила вощеные трусы розового цвета. Ш. утверждал, что обезьяна открыла ему многое в натуре человека.

У обезьяны бывали и нервные дни.

Находясь на вершине своей карьеры, еще до катастрофической влюбленности в Бланш, лишившей его способности к научному мышлению, он считал, что животные, несмотря ни на что, все-таки лучше людей. Периодически повторяется слово «разочарование». У него родился ребенок. Ни слова об отношениях Шарко с женой. Я часто жалею, сказал он как-то Бланш, что я врач, а не пациент. Почему, спросила она. Он пристально посмотрел на нее, не с обычной приветливостью во взгляде, а с яростью и отчаянием, но быстро взял себя в руки и перевел ее вопрос в шутку.

На фасаде купленного в Нейи дома он распорядился выбить по-французски цитату из Данте.

Это третья песнь, 49-я строфа «Ада», и полностью она звучит так:

Странный девиз.

В третьей песни «Ада» говорится о нерешительных и безликих людях, о серых толпах, отрекшихся из малодушия или боязни. «Их память на земле невоскресима; / От них и суд, и милость отошли. / Они не стоят слов: взгляни — и мимо!» [22] Перевод М. Лозинского.

Может быть, это фрагмент представления Шарко о самом себе? Или отголосок его высокомерного отношения к тем, кто не осмеливался прокладывать новые пути?

Взглянуть на малодушных неудачников. И забыть о них. Вот что он распорядился выбить над входом в свой дом. Это было еще до встречи с Бланш.

Эксперименты, которые пытается проводить Шарко, — а позднее и Бланш, — очень похожи на религиозные ритуалы. В чем же они заключались?

Колдовство, направленное на объяснение некой взаимосвязи?

Перед нами отчаянные тексты о «внутренней сущности» любви. Описания первых опытов в больнице: introitus ad altar Dei [23] Вступление в алтарь божий (лат.). , но что у них общего с любовью или хотя бы с желанием? Может быть, власть?

Нет, власть здесь тоже ни при чем.

Зачем он сделал свои эксперименты публичными, неизвестно.

В самом факте отступления от науки в сторону мистики нет ничего предосудительного. Вероятно, он рассчитывал найти там решение, но ему была нужна поддержка. Во время первых демонстраций — их записал и позднее перевел на немецкий Зигмунд, к сожалению, снабдив критическими комментариями, которые Шарко так своему ученику и не простил, — он подолгу задерживается на Парацельсе и особенно на Месмере: он словно бы робко пытается вписаться в оккультную традицию, но с мнимым, несколько наигранным скепсисом.