Назим Ракха - Плакучее дерево

«Я имею в виду, не ангелом небесным в буквальном смысле. То, о чем я пытаюсь сказать, гораздо серьезнее. Он как будто имел дар, особое видение, свой взгляд на жизнь, намного глубже, чем я была способна увидеть или понять. По крайней мере, именно так мне казалось».

Как бы в подтверждение своих слов, Ирен кивнула, вспоминая сына, то, как он умел радоваться всяким мелочам: ярким краскам осенних листьев, шуму ветра, хрусту льда на реке поздней весной; как он всегда был рядом. Она вспомнила их первый День благодарения в Блейне. Она была ужасно зла, что пришло мало гостей, что ей пришлось готовить на неудобной крошечной кухне со сломанной духовкой. Смазывая маслом индейку, она случайно обожглась и стояла, плача от боли, когда на кухню заглянул Шэп. Он молча достал лед из холодильника, усадил ее на стул, приложил ледяные кубики к ее руке и сам доделал индейку.

Ее сын был мечтательный, немного замкнутый, но добрый мальчик. И ей до сих пор больно вспоминать о нем.

«Мне кажется, то, что делало его особенным, было связано с музыкой. Шэп играл на пианино и на трубе. Он будто бы сливался с инструментом, играл так, что иногда, заслышав его, люди останавливались и плакали».

Когда Шэпу было девять лет, его талант привлек к себе внимание человека, который преподавал музыку в университете. То был известный музыкант и дирижер, много попутешествовавший по миру, исполняя симфоническую музыку. К тому времени он вышел на пенсию и жил на ферме, иногда приезжал к ним и давал Шэпу уроки музыки. Преподаватель сказал, что у мальчика редкий дар, и не один раз Ирен становилась свидетельницей того, как он украдкой смахивал слезу, слушая игру ее сына. Не он один бывал растроган до глубины души этими прекрасными мелодиями: сестра Ирен, прихожане в церкви, да и она сама. Она не знала никого, кто не был бы тронут его музыкой.

Ирен отложила ручку и перечитала письмо. При всем желании она не смогла найти точных слов, чтобы они передали то, каким был Шэп, его музыка и что они для нее значили. Нет, значит, нет, не это главное, и Ирен перешла к изложению причин, побудивших ее написать письмо.

«Последние годы, мистер Роббин, я жила только ненавистью к Вам и желанием увидеть Вас мертвым. Это было единственным смыслом жизни и единственным способом, которым, как мне казалось, мой сын может быть отомщен. Матери, потерявшей ребенка, тяжело в этом признаться, но жить так еще тяжелее. Теперь я это понимаю. В течение двенадцати зим, двенадцати дней рождения, двенадцати лет я жила одной только ненавистью к Вам. Но эта дорога закончилась для меня, ибо не привела меня туда, куда я надеялась попасть. И только Богу известно, куда она могла меня привести».

Ирен прикусила губу, внезапно исполненная решимости и чуть-чуть — страха. Есть вещи, которые человек никогда в жизни не делает.

«Этим письмом я пытаюсь сказать, что отказываюсь от своей ненависти к Вам. Я двигаюсь дальше. Покидаю комнату. И… — она глубоко вздохнула, —прощаю Вас за то, что Вы сделали с моим сыном. Как бы велика ни была моя утрата, я понимаю, что иногда люди совершают ошибки, мистер Роббин. И я прощаю Вам Вашу».

Ирен проехала четырнадцать миль на восток в направлении Колд-Спрингс. Там располагался ближайший гипермаркет, где были и «Уолл — Март», и «Денниз», и «Пик энд Пэк». И что немаловажно, почтовый ящик в большом городе как нельзя лучше сохранял анонимность, необходимую ей, чтобы послать письмо заключенному в Орегон.

При всем желании Ирен не смогла бы объяснить, что она написала в том письме, — ни соседям, ни прихожанам в церкви, ни сестре. Особенно Нэту. Он никогда бы не понял ее. В конце концов, ей пришлось в полном одиночестве нести крест отчаяния и скорби, поэтому и избавление от тяжкой ноши останется делом глубоко личным. Будто в подтверждение своих мыслей, Ирен кивнула сама себе и сильнее нажала на газ, проносясь мимо тесно выстроенных вдоль шоссе супермаркетов, автостоянок, библиотеки Колд-Спрингс, в направлении центра города с его кирпичными домами и широкими мощеными улицами, на которых можно было проводить даже парады.

Почта располагалась в старом здании на углу Медисон и Мейн-стрит; фасад из известняка был увит ярко-зеленым плющом. Красивое здание на фоне прекрасного весеннего неба. Ирен нашла свободное парковочное место, затормозила, вышла из машины, оглянулась и зашагала к ряду темно-синих почтовых ящиков.

На мгновение она замерла. Она обещала довести это дело до конца… Дала клятву. Священную клятву.