Мария Нуровская: Письма любви

— Что желает уважаемая пани? — с удивлением услышала я его голос. Папа ни к кому так не обращался и никогда не говорил с таким акцентом.

Уже с меньшей уверенностью женщина ответила:

— Я буду здесь жить.

Так она осталась в нашей квартире. Я перешла в комнату к отцу. Кухня стала общей. Особых неудобств соседка не доставляла. Под вечер она уходила из дома, возвращалась на рассвете и большую часть дня спала. Ее никто не посещал. И нас не беспокоили. Только этот покой предвещал недоброе.

У нас кончились деньги. Продать уже было нечего. Папа пробовал найти какую-нибудь работу. Несколько недель он дежурил недалеко от дома ночным сторожем, но потом это место кто-то перекупил. Мы остались без средств к существованию. Счастье отвернулось от нас. Ежедневные поиски работы заканчивались всегда одинаково: папа возвращался домой и тяжело падал в кресло. Я уже знала — он опять ничего не нашел. Если бы не соседка, нам бы пришел конец. Я сторожила, когда она войдет в кухню, и как бы случайно появлялась там. Она всегда делилась со мной едой. Я набивала рот кусками непропеченного хлеба с чувством удовлетворения и одновременно вины перед папой, который тоже был голоден. Должно быть, соседка догадывалась о наших проблемах, потому что как-то мимоходом сказала, что могла бы устроить меня на работу. Я передала это отцу. Увидев его суровое лицо, почувствовала, что он против. Я всегда считалась с его мнением, но голод был просто невыносим. Когда соседка снова заговорила на эту тему, я ответила:

— Хорошо, только не надо, чтобы папа знал.

Она усмехнулась, словно я уже была с ней заодно, и кивнула. Из-за этой усмешки где-то в глубине сердца я почувствовала жалость к отцу оттого, что он такой беспомощный, что мы голодаем. Прошло несколько дней, но женщина будто забыла о нашем разговоре. Может, она передумала? Для нас это означало бы конец. Я улучила момент, когда папа ушел, а соседка встала с постели (было слышно, как она ходит по комнате), и робко постучалась к ней.

На этот раз за ее улыбкой скрывалась озабоченность.

— Я думала, что мне удастся устроить тебя уборщицей, но им уборщица не нужна, — сообщила она.

— Я готова на любую работу.

Она посмотрела на меня и грустно вздохнула:

— Что ты знаешь о жизни, детка…

Тогда я слезно стала умолять, чтобы она помогла мне.

— Ты когда-нибудь была с мужчиной? — спросила соседка.

Я удивилась и замолчала, не зная, что ответить.

Она пристально посмотрела мне в глаза, а потом со злостью бросила:

— Не знаешь, как выглядит член, а хочешь найти любую работу. Любая работа и есть ЭТА работа!

Я почувствовала себя так, будто должна преодолеть сложное препятствие. Стоит мне хотя бы на секунду замешкаться — будет уже поздно.

— Хочу работать! — Я почти закричала.

— Сколько тебе лет?

— Шестнадцать с половиной.

— Мне не было и четырнадцати, когда я этого медку испробовала, — горько произнесла женщина. — Мать родила меня от еврея, поэтому я тут. Сначала меня там посадили за решетку, а потом привезли в Варшаву. Кто бы подумал, что я стану варшавянкой… — Она неожиданно взглянула мне прямо в глаза: — Или выдержишь, или опухнешь с голоду. Тогда тебя вывезут на тачке и сбросят вниз.

— Выдержу, — ответила я, хотя сердце мое колотилось так, будто готово было вырваться из груди.

— А ему не говори, — показала она головой на дверь.

— Нет, папа не должен знать. Никогда, — твердо сказала я.

И когда отец вернулся, я сообщила ему, что буду давать уроки французского и немецкого ученикам на дому. В ту ночь я почти что не спала. Мучилась, не понимая до конца, в чем же будет заключаться моя работа. Что мне придется делать в мужском обществе? Может, они будут курить сигары, а я подавать им пепельницы? Несмотря на творящиеся вокруг ужасы, я все еще оставалась ребенком.

На следующее утро я вышла из дома. Мы с соседкой договорились, что я буду ждать ее за углом.

Вскоре раздался стук ее каблуков, а потом показалась она в своей неизменной шубке. Поравнявшись, женщина взяла меня под руку.

— Я все буду говорить за тебя, ты только стой и делай хорошую мину… при плохой игре, — закончила она.

Миновав несколько улиц, мы повернули за угол обшарпанного дома и подошли к черному входу, который вел в темный тамбур, потом в коридор и, наконец, к двери. За столом в комнате сидел жирный, как бегемот, мужчина с сигарой в зубах. Позади него стояла высокая пальма. По сравнению с тем, что творилось на улице, он сам и окружавшая его обстановка показались мне нереальными, как кадры фантастического фильма.