Ришар Мийе - Пристрастие к некрасивым женщинам

Так оно и было, я был ничем. И помимо этой незначительности, мое уродство было особенно очевидным. Моя гнусная рожа обрекала меня на одиночество незаконнорожденного ребенка, почти отвергнутого, даже несмотря на то, что мать вторично вышла замуж за кассира с почты в Меймаке, городке, находившемся на полпути между Сьомом и Юсселем, а сестра работала преподавателем в лицее. Я ничего из себя не представлял по сравнению с этими зажиточными торгашами, пользовавшимися в Юсселе уважением.

Я жил своим уродством, ставшим знаменем моего положения сына из неблагополучной семьи, а следовательно, недостойного для дружбы. Провинция все еще предпочитала ценить внешний облик больше сущности человека, как говорила мне сестра, которая и сама от этого страдала не меньше и мечтала переехать из Юсселя в большой город.

Я был не просто уродлив: я был слишком уродлив, и это определение объясняло мое положение и что меня ждет в будущем. Мне нужно было найти решение, которое не могли подсказать ни книги, ни люди. Сказать мне, что я слишком некрасив, для четы Нэгр, родителей Брижит, было чем-то вроде возможности окунуть лицо дочери в живую воду и преобразить ее. Это помогло бы ей соответствовать социальному положению и вернуть гордость за свое имя: мы жили в то время, когда Брижит Бардо была живой эротической легендой. Именно в честь актрисы родители и дали дочери это имя, а, возможно, еще для того, чтобы забыть свою фамилию Нэгр, означавшую «черный», как и фамилия Ленуар. Они считали свою фамилию отвратительной из-за этих чернокожих, которых становилось во Франции все больше и больше, поэтому говорили, что мир перевернулся. Родители Брижит надеялись, что когда-нибудь настанет день, и какой-нибудь хорошо сложенный парень возьмет их дочь замуж и даст ей другую фамилию, а с ней и другое лицо. Действительно, фамилия и внешний облик связаны между собой, словно кожа и кровь. Носить фамилию Питр, Лов, Нифль или Зирфиль считалось несчастьем. Я знавал одну нормандку, Женевьев Леиде{ В переводе с французского означает «отвратительный». – Прим. пер. }, она, будучи красивой, казалось, делала все, чтобы иронично соответствовать своей фамилии, которой гордилась и которую ненавидела, но это делало ее еще более красивой. Банальность моей фамилии не спасала меня: будь у меня более звучная фамилия, я, возможно, преобразился бы. Именно поэтому я радовался, что не взял девичью фамилию матери Шамсекс. Если в Лимузене вместо окончания «секс» произносили «сэ» (Шамсэ), то в других регионах приходилось бы постоянно поправлять людей, которые выговаривали бы слово «секс» как по незнанию, так и из удовольствия добавить к моему уродству смешной и вызывающий «секс». Что же касается изгнания из дома семейства Нэгр, то я нахожу это вполне естественным, и не только естественным, но и совершенно справедливым, при таком несчастье, как отсутствие красоты. Я находил утешение в мысли, что отвратительным было только мое лицо, а не тело и ум (если я могу так выразиться, не боясь показаться самонадеянным). И не то, что женщины (только они вместе с некоторыми очаровательно анахроничными христианами) продолжают называть душой.

Это было единственной возможностью не завыть посреди двора в окружении одноклассников. А те вовсе не желали делать из меня козла отпущения и в конце концов приняли в свой огненный круг под названием «подростковая дружба». При этом они не забыли про мое лицо, а использовали его для извлечения собственной прибыли. Мальчишки и девчонки, особенно красивые, зная о том, что красота – это редкая штука и позволяет им править миром, находили в моем лице бесплатное подтверждение своей привлекательности и не замечали, какую боль они мне причиняли, целуя в щеки, беря под руку, иногда прижимаясь ко мне всем телом и считая, что иллюзорность их ласк лучше, чем отторжение от коллектива. И чем сильнее я старался уклониться от этой пытки (я знал, что надежда могла принести только разочарование, хотя и хранил в душе безумную мечту, что когда-нибудь по ослеплению, природы которого не понимал, какая-нибудь женщина по-настоящему отдастся мне), тем упорнее они ко мне приставали, подчиняясь закону скорее гордыни, чем интереса, или желанию ощутить испуг, подобный риску игры с огнем. Девчонки удивлялись, почему я не хотел этим воспользоваться, как сказала мне потом самая красивая из них, блондинка с очаровательной фигурой, дочка аптекаря из Меймака, чье будущее было уже определено. Об этом она знала, продолжая жить в некоем полуневедении. Девушка старалась убедить себя: красота и свобода могут сосуществовать независимо друг от друга. И Мари-Лор Эспинас думала, что сможет отказаться от брака, который для нее уже готовили, и главное – целовать меня, но уже не в щеку, как она это делала каждый день в лицее, а в губы спустя несколько недель, снежным зимним вечером.