Виктор Голявкин - Избранные

— Вот ты все твердишь: каждый прав, каждый прав, а сам-то ты имеешь свою линию? Есть у тебя свои понятия, убеждения?

— Я же тебе объясняю. Вот человек делает небольшое искусство или просто зарабатывает, ну и что? Он прав со своей человеческой точки зрения… Нет, я не то…

— Договорился! Разве можно на искусстве бездушно деньги зарабатывать? Ты же сам сказал, что деньги зарабатывать!

— Сколько людей ради наживы работает, сам знаешь.

— На это я никогда не пойду! — сказал толстяк.

— Пусть сколько угодно говорят, что у меня таракан в голове, — сказал Таракан, явно этим гордясь, — но я никогда в жизни на подобное не шел!

— Пусть я буду зарабатывать стендами, — сказал Сашок, — но в компромисс со своей совестью никогда не вступлю.

— Буду писать пейзажи, — сказал толстяк, — со всей страстью, на какую только способен, пусть не покупают!

— А если купят? — спросил Миша.

— А ты молчи, — сказал толстяк.

До сих пор Миша не принимал участия в разговоре. Между прочим, он определил всех на один стенд.

— Приходишь в дом интеллигентного человека, — сказал толстяк, — и видишь на стене в золотой рамке дилетантский мостик через речушку. Пропаганда искусства очень отстает!

— А может быть, у него воспоминания связаны с этим мостиком и речушкой, — сказал Сашок, — начхал он на твою живопись!

— Должно быть живописно! — сказал твердо толстяк.

— Хотя у меня и таракан в голове, — сказал Таракан, — но в квартире должна висеть живопись, а не поделка! Я бы ему написал широко и сочно.

— Чтобы было не узнать то место, — поддел Сашок.

— Не настолько у меня рисунок страдает, — сказал Таракан.

— У всех у нас рисунок страдает… — вздохнул Сашок. — Очевидно, что мы врожденные пейзажисты. Если нам объединиться, создать группу наподобие барбизонцев, уйти в лес, ну, не в лес, а в Мардакяны, в Бузовны… Уйти на берег моря, поселиться на берегу… Еще Ван Гог мечтал объединиться: правда, с Гогеном у него не получилось… — Сашок все знал. Он так и сыпал именами.

— Лучше в Бильгя, — сказал Таракан, — там глуше.

— Поселиться всем в Бильгя, — согласился Сашок, — и через некоторое время обрушить на Союз художников серии пейзажей в свойственной нам широкой манере! Это было бы убийственно! Помещение нам дадут. Мы потребуем. Откроем выставку и загремим!

— Вниз по лестнице, — сказал Миша.

— Да что с ним говорить? — сказал толстяк. — Пусть пишет свои стенды.

— А вы что пишете? — спросил Миша.

— Мы пишем временно, а ты всю жизнь. Ты нас с собой не сравнивай. Ты только в училище поступил, а мы все прошли. Пройди с наше, после рассуждай.

— В таком случае я могу вас из своей мастерской вытурить.

— Удар ниже пояса, — сказал Сашок.

— Тогда молчите.

— Молчим, — сказал Сашок.

— Что значит мастерской своей не иметь! — сказал толстяк. — От каждого выслушивай, мне это не по душе!

— Иметь мастерскую еще не все, — сказал Сашок. — Левитан ютился по чердакам, а пейзажист отменный.

— Пришли в мастерскую, так работайте, — сказал Миша.

— Работаем, работаем, — сказал Сашок.

На самом деле они давно уже не работали. Для приличия немного помазали, и дальше:

— Настоящий мастер тот, кто умеет находить красоту в обычном!

— Делакруа имел солнце в голове и бурю в сердце!

— Фрагонара, оттого что он все время смеялся, быстро сочли посредственным живописцем.

— А Караваджо закалывал всех, кто его критиковал.

— А Сальватор Роза был бандит.

— Франс Хальс писал широко!

— Малявин писал широко!

— Цорн писал широко!

— Коровин писал широко!

— Шире надо писать, — сказал толстяк, — и плотней.

— Плотней надо писать, — согласились Таракан с Сашком. — И шире!

В дверь ворвался странного вида парень, без шапки, на шее еле держался шарф. Он именно ворвался, а не вошел. На вид ему было лет двадцать.

— Где мой стенд? — спросил он.

— Бери в углу, — последовал ответ.

Он взял стенд без фотографий, приготавливал место, выжимал на палитру краски, а я рассматривал его.

— А кто это такой? — спросил он, показывая на меня.

— Мишин приятель.

— Художник?

— И вы тоже пишете пейзажи? — спросил я.

Он не ответил, сел с краю пятым, принялся за работу. Но тут же спросил:

— А собственно говоря, почему вы так решили?

— Так… — сказал я.

— Писать пейзажи их дело. — Он кивнул на приятелей.

— А ваше дело?

— Это не ваше дело.

— Рауф нас не признает, — сказал толстяк. — Потому что он все делает навыворот, а мы просто и естественно.