Виктор Голявкин - Избранные

— Ведь я на драматических курсах училась, у меня ведь способности к сцене были большие, милые мои. Когда я экзамен сдавала, куклу представляла, то получила пятерку, не надо забывать! И еще я читала басню Крылова «Волк и Ягненок». Там есть такие слова: «Как смеешь ты, наглец, нечистым рылом здесь чистое питье мое мутить с песком и илом…» А ягненок отвечает: «Когда светлейший Волк позволит» (это ягненок говорит), и еще я читала монолог Годунова, у меня есть тетрадка, нам Муров преподавал, а Муров сейчас седой старик… Был еще Туганов, однофамилец тому Туганову, а потом был еще жокей Туганов… Я вам продолжу басню…

— Мы знаем эту басню, — деликатно прервал отец, а она сказала:

— Ну и что? Знаете — еще послушайте. Велика важность.

И отец сказал:

— Ну, валяй.

— Ну и буду валять, — сказала мама, — не смей меня перебивать!

Мы с отцом подмигивали друг другу и не мешали матери рассказывать, как настоящие мужчины. Отлично мы сидели своей семейкой, всегда бы так!

Потом мама поведала, как отца надули спекулянты с каким-то сахаром, какой он простодушный, доверчивый, добрый человек, а папа отмахивался и повторял:

— Нечего вспоминать зады.

— Мы собирались сварить варенье… — рассказывала мама, и действительно это оказалась очень забавная, смешная история, и я хохотал от всей души, и отец тоже смеялся сам над собой.

Потом мама понесла свое неподражаемое, только она могла такое выдать — непонятно, в шутку или всерьез:

— Твой отец написал фуги Баха, — сказала она, — но их у него украли, и осталась одна обложка…

— Что ты несешь? — не выдержал отец. — Разве могли у меня быть фуги Баха?

— А что, разве не было у тебя фуг Баха? — спросила она невозмутимо. — Значит, я ошиблась…

— Я играл на барабане в оркестре вместе с Рудольфом, — обратился ко мне отец, — и если твоей матери нравится ворошить мое прошлое…

Мать засмеялась тоненько и выпила, довольная, еще вина.

Я думал, опять начнется — в такой день, чемпион родного города, — но все обошлось.

Мать села за рояль, и пошли романсы.

После тренировки я зашел в библиотеку, поднялся на второй этаж в отдел искусств. Когда-то я был там записан, листал альбомы, смотрел Кончаловского, а потом стал ходить в «Спартак».

Отдел помещался в антресолях. Облокотишься о перила и глядишь себе вниз с балкончика на читальный зал.

Знакомых в зале не оказалось.

Я попросил альбом репродукций и назвал свою фамилию.

— О, я о нем слышал! — сказал рядом стоящий человек.

— Вы его знаете? — спросила библиотекарша.

— Да, я услышал о нем при необычных обстоятельствах, — ответил тот.

— Каких обстоятельствах? — спросила старушка.

— Чрезвычайных обстоятельствах.

Он слышал обо мне! Я смотрел на него, а он загадочно улыбался. У него была седая бородка, никогда и нигде я его не видел, ни при каких обстоятельствах.

— Он на Кончаловском помешался, — сказала про меня библиотекарша. — Рано ему еще Кончаловского читать. Придет и спрашивает: «Нет ли у вас еще чего-нибудь о Кончаловском?» Читал, читал Кончаловского, а потом пропал. — Старушке хотелось поговорить.

— Кончаловский — хороший художник, — сказал он с улыбкой, — но молодой человек приобретает Сурикова.

— Скорей всего, вы что-то путаете, — сказал я.

— Молодой человек был у меня в гостях, но не застал. Оставил мне записку и ушел.

— Какую еще записку? — сказал я.

— Не будем вспоминать, если молодой человек этого не желает.

— Ай-ай-ай, в гостях был и не помнит! — сказала старушка.

— Молодой человек очень спешил, но, несмотря на это, все-таки оставил мне записку.

— Ай-ай-ай, — сказала старушка и пошла искать мне альбом репродукций.

С лица его не сходила улыбка. Но я так и не сообразил, в чем дело, пока он не сказал:

— Посетили великие художники.

Трах мне по башке этими словами! Я все понял. Он! Моя записка! При свете фонарей он выходил из мастерской, слегка сутулый, а мы с Гариком следовали за ним…

Великие художники… Воры. Появится сейчас старушка, начнет расспрашивать…

— Мама показывала твои рисунки… — сказал он.

И ему она показывала рисунки! Ну что мне с ней делать?! Что делать мне сейчас?..

Принесли альбом, но смотреть его не хотелось. Заслуженный художник сел рядом со мной.

— Кончаловский — хороший художник, — сказал он.

— А Рембрандт? — спросил я.

— Рембрандт — хороший художник, — сказал он с улыбкой.

— А Шишкин?

— Шишкин тоже хороший художник.