Виктор Голявкин - Избранные

— Ах вот оно что! — говорит шофер. — А мама где?

— Мама дома, мы сами пошли.

— Ну и ну! — говорит шофер.

— Папа наш капитан Красной Армии, — говорю.

— Совсем хорошо, — говорит шофер.

— Он с Чапаевым воевал, — говорю.

— Да ну! — говорит шофер.

— Честное слово! Воевал он с Чапаевым, а Чапаева потом убило…

— Прямо с ним рядом и воевал?

— А как же, — говорю, — отдельно, что ли, конечно, рядом!

— Интересно, — говорит шофер.

Ему очень понравилось, что мой папа с Чапаевым воевал. Только он немножко не верил.

— Что, не верите? — говорю. — Очень даже напрасно! А еще папа был моряком. Он на шхуне «Мария» плавал. Он эту шхуну мне рисовал. Замечательная была шхуна! Парусов — тысяча! Мачты — во! — громадные такие мачты, а нос длиннющий-длиннющий… Только это давно было…

— Ну и ну! — говорит шофер.

— А вообще папа мой не военный. И не моряк. Раньше он был моряком. А сейчас папа мой музыкант. Он даже музыку пишет. Только у него не очень получается. Но он все равно пишет. А мама говорит: не стоит, раз не получается. А как вы думаете, стоит?

— Ну и врешь же ты все, — говорит шофер. — Вроде маленький, а врать горазд. И шхуну приплел, и Чапаева, а тут еще музыка…

— А вы, — говорю, — у Ливерпуля спросите, он вам скажет.

— У кого?

— У Ливерпуля.

— Что за Ливерпуль?

— Как, — говорю, — кто такой Ливерпуль — это Ливерпуль…

— Я, — говорит, — с тобой разговаривать не буду, если ты мне будешь глупости говорить…

Я говорю:

— Вот приедем, я вас с ним познакомлю.

— С кем?

— С Ливерпулем.

— Что это, попугай какой, что ли?

— Не хотите, не верьте, — говорю, — как хотите.

— Да ладно уж, — говорит шофер.

— Вы что везете? — спрашивает Боба.

— Песок, — говорит шофер.

Боба его про песок стал расспрашивать: что за песок, есть ли там ракушки, куда песок везут.

Шофер ему отвечал все в шутку, и Боба был очень доволен.

— Я, — говорит Боба, — хочу туда, в кузов, в песок, а вы здесь поезжайте, разрешите мне, пожалуйста, в песок.

Ему, конечно, не разрешили, и он все дулся.

Шофер нас довез до дома. Пожал мне и Бобе руки, передал привет Ливерпулю. И мы домой побежали.

Ой, что тут было! Наша мама вся совершенно бледная. Сидит и плачет.

В это время мы входим.

М а м а. Где вы были?

Я. У папы. Там нас колбасой накормили.

М а м а. Какой колбасой?!

Б о б а. Ливерной.

Я. Там нас ливерной колбасой накормили.

М а м а. Кто накормил?

Я. Мы ездили к папе.

М а м а. Каким образом?

Я. На поезде.

М а м а. Боже мой!

Я. А обратно мы шли пешком…

М а м а ( кричит ). Откуда вы шли пешком?!

Я. Из Баладжар.

М а м а. Из Баладжар?!

Я. Я видел папу…

Б о б а. Я видел танки!

Мама просит воды. Маме плохо. Я бегу за водой в кухню.

Целый день мы возились в песке. Хотя мне надоел песок, но что же делать? Нас не пускают дальше двора. Все за то, что мы ездили к папе.

Мы были грязные, это правда. И мама нас стала ругать.

— Неужели нельзя, — говорила она, — так играть, чтобы оставаться чистыми, опрятными и культурными детьми, тем более отец на войне?

Это было неинтересно. Мы сто раз слышали.

«Играть целый день в песке, когда война и отец на войне… Разве нельзя, — думал я, — играть в песке, если даже война?»

А мама продолжала:

— Этот маленький — понятно, но ты-то что там нашел?

Что я там нашел? Ничего не нашел. Что там можно найти? Не берут же меня на фронт!

Наконец мама сказала:

— Вот что. Я дам вам деньги. Идите в кино.

Это было другое дело. Мы с Бобой сейчас же помчались в кино.

Мы сели с ним в первый ряд. Я люблю первый ряд — как-никак не последний.

Сначала журнал показывали. Интересный журнал, про войну — стрельба, взрывы, танки, — война, в общем, самая настоящая.

Показывали красных конников.

Показывали, как горит город.

Показывали военных в землянке.

И вдруг смотрю — папа!

Сначала я не узнал его, он стоял, нагнувшись над картой, а рядом еще военные, и все на карту смотрят, потом папа взглянул на меня, и я сразу узнал его и на все кино крикнул:

— Папа!

Вокруг меня зашикали. «Тише, — говорят, — не мешайте смотреть картину, какой тут может быть папа!» А один говорит: «Очень даже возможно; напрасно вы, граждане; может, и впрямь он отца увидел. Может, отец его киноартист». Но тут опять зашикали. «Что вы, — говорят, — глупости разные говорите, какой тут может быть киноартист, когда это самый натуральный киножурнал и никаких киноартистов нет». Тогда тот дядька сказал: «А может быть, наоборот, может быть, он отца увидел, и не киноартиста, как я предполагал, а самого что ни на есть, как вы давеча сказали, натурального, фронтового отца». Тут все опять зашумели. «Прекратите, — говорят, — безобразие, что за шум, где директор и все такое». И стало тихо. Я все глядел, может, папу опять покажут. Но больше не показали. Потом журнал кончился, свет зажегся. Тот дядька, который меня защищал, говорит: