Виктор Голявкин - Избранные

Но я опасался. Во-первых, он не заслуживал беспощадного мнения. Я уважал его могучий темперамент, его битвы со временем и с людьми.

— Ты сам все про себя знаешь, — сказал наконец я.

— Ты уходишь от разговора… Скажи мне, что плохо. Помоги мне! Как никогда прежде, я хочу учиться и совершенствоваться.

Противоречивые мысли бродили у меня в голове, в то время когда я бродил по его необъятной выставке.

Но язык у меня будто к небу прирос, не ворочался. Знал бы он, в каком трудном я сейчас положении, не стал бы приставать. Но ведь он обыкновенно прет.

— Старик, мы с тобой знакомы всю жизнь. Кто же еще мне скажет? Я тебе доверяю. Скажи, какие у меня недостатки.

Не хотел я ему говорить о пресловутых недостатках. Прямо не знал, что делать, как выйти из безвыходного положения. И за свое «не знаю» тоже себя презирал. Подумаешь, удивил — «не знаю», вечно никто ничего не знает или не хочет говорить…

И тогда он начал очередной свой монолог, будто читал навсегда выученное стихотворение. Он ведь и прежде разговаривал со мной монологами.

— Конечно, я грешен. В детстве обсикивал бабкино платье, регулярно, до двух с половиной лет. Ходил по карнизу пятого этажа, когда не хотел слушаться матери. Связывал хвосты собакам. Выдергивал перья у петухов. Смотрел в замочную скважину женской уборной. Стрелял в квартире из украденного автомата. Взорвал порох на балконе, сам не взорвался, но взрывной волной снесло полбалкона, стол улетел в коридор, от книжного шкафа остался пшик, и дверь на балкон исчезла, пропали кошка и старый кот.

Без всякой разумной цели пробил в полу дыру. И всякий раз, когда мать мыла пол, с нижнего этажа нас крыли матом.

Украл писсуар из уборной и продал соседу. Когда отец узнал, он сказал, что я деловой человек и мне будет в жизни легко.

Украл алюминиевый чайник и сделал из него самолет. Самолет кинул с крыши в толпу людей.

Сжег в печке отцовские штаны, клеенку со стола, ножки от стульев, на стульях стало невозможно сидеть. Сжег карту мира, свидетельство о браке отца и матери, бабушкин паспорт, дедушкин паспорт. Сжег в печке пластинки: арию Ленского, арию Канио, арию Фауста, арию мельника, арию Германна, арию Игоря, много дуэтов, пять вальсов. Пластинки горели здорово. Я прыгал вокруг и пел. Меня заперли дома в тот день. Родители уехали хоронить папину тещу. Вернувшись, они побили меня: я тискал в печку сундук, он никак не влезал в дверцу.

Разбил стекла в Доме ученых, в консерватории и в филармонии. Вбил гвоздь в стул учительницы. Свернул шею скульптуре в саду. Сикал с балкона на граждан. Одна женщина, взглянув вверх, сказала: «В таком возрасте и так велик!..»

Положил на спину многих женщин, замужних и незамужних, горячих южанок и нежных блондинок, спортсменов и балерин, фабричных работниц и официанток, лирических девочек и полных дам, представительных матерей и дочек, печальных вдов и бедных сирот, любивших меня и не любивших, знавших меня и не знавших, бежавших ко мне и от меня. Я их клал на кровать, на диван, на раскладушку и на тахту, на диван и на траву, на цветистое поле с маками, васильками, ромашками, кашками, колокольчиками, куриной слепотой и колючками.

Я скверно вел себя в обществе. Стоял задом к дамам. Громко разговаривал. Зевал, широко открывал рот. Сморкался на пол. Неприлично урчал животом. Перепортил уйму воздуха.

Спал, когда все работали, и работал, когда не спал.

Больше ел, чем работал. Когда ел, чавкал.

Никогда ничего не учил.

Беспрерывно хвалил свой несравненный ум.

И наконец, запорошил весь мир композициями, от которых у всех с души воротит.

— Молодец! — сказал я со смехом.

— Ты искренен? Правда? — громко засмеялся он и крепко пожал мне руку.

— Правда, — сказал я. — Правда. Ведь этого с тобой никогда больше не повторится!

Никогда больше с ним этого не повторится. Слава богу! Как жаль!..

Я свою подметку каждый день по утрам пришивал, а к вечеру она у меня отваливалась. Как сапожник пришивает подошвы, что они долго не отлетают? Этот вопрос меня тогда очень интересовал. И ходить-то я старался осторожно, чтобы подошва раньше времени не отлетала, а когда в футбол играли, стоял только и смотрел, до чего обидно! Но она все-таки отлетала, не дождавшись вечера, и хлопала как выстрел при ходьбе. Если издали видел знакомых, останавливался и стоял, чтобы, чего доброго, не заметили моей ужасной подошвы.

Пришло лето, я эти свои ботинки выкинул и шлепал босиком. Раз лето. Раз война. Нужда. Отец на фронте. Да мы, мальчишки, могли и без ботинок обойтись. В такое-то время! Только в школу босиком не полагалось. Да я и в школу приходил. Когда меня учитель спросил, неужели у меня нет каких-нибудь старых ботинок, чтобы в приличном виде явиться в школу, я ему ответил: «Нет, Александр Никифорович». Он пожал плечами и сказал: «Ну, раз нет, значит, нет». Так просто тогда было с этим делом!