Виктор Голявкин - Избранные

Я говорю:

— Ну хорошо, я ее не знаю, приятель, но ведь и вы ее не знаете. Чего же вы голову морочите!

Он отвечает:

— Правильно, я ее раньше не знал, но и вы не знали.

Все втроем начинаем смеяться. Весело, правда? Больше всех смеется она.

— Так почему бы нам не познакомиться в таком случае? — говорю.

Она перестает смеяться и совершенно серьезно говорит:

— Пишите, мальчики, мне до востребования на главпочтамт.

С улыбкой она произносит свое имя и фамилию и уходит так быстро, что остается только писать ей до востребования. Неужели она думает, мне трудно написать ей до востребования? Да написать до востребования ничего не стоит. Для такого напора я вполне созрел.

А он тоже будет писать?

Смотрю на него, а он на меня смотрит точь-в-точь как тот, который стрелял в американского президента.

После окончания института мы были с ним младшие научные сотрудники. Сидели в одном отделе. Мы с ним считали себя учеными-физиками, нас там считали мальчиками. Предполагался, правда, научный рост: аспирантура, диссертация, должность старшего научного сотрудника и так далее соответственно. Но в аспирантуру желающих и кроме нас хватало. Число диссертантов ограничивали, а желающих увеличивалось. Диссертация мне попросту не нравилась. Готовить ее полагалось три года, писать не менее ста страниц стилем, похожим на подстрочный перевод с иностранного, иначе его не признавали научным. Был я у них на защите. На банкет меня приглашали. Родственники тащили туда салаты и бутерброды. Потом диссертацию долго аттестовывали, потом еще чего-то ждали. И так всю жизнь надо было ждать и надеяться.

А хотелось, не теряя времени, найти себе такое дело, чтобы я в нем был царь и бог. И чтобы всегда мог сказать: вот тут я сделал все, что мог.

Я стал писать повести и рассказы и вскорости ушел из института.

Вот иду сегодня по улице и вдруг:

— Ух ты, какой стал! — сказал Миша и подергал меня за куртку.

Сам он был одет в костюм, который считался очень модным десять лет тому назад.

— Помнишь, как вместе с тобой сидели? — говорю.

— Я и сейчас там сижу, — говорит.

— Защитил диссертацию?

— Пока нет, но в ближайшем одна тема мне светит.

— Окончил аспирантуру?

— Мы в первую очередь матерей-одиночек пропускаем. Но скоро моя очередь подойдет.

— Женат?

— Конечно. Только моя жена мечтает быть матерью-одиночкой.

— Ты шутишь? — говорю.

— Нет, я серьезно, — говорит Миша.

Он наверняка считает себя преданным науке. В нем видно упорство и самоуважение. Меня же он, видимо, считает в науке неспособным, несостоявшимся. Немного хорохорясь, говорит:

— Я слышал, ты стал писателем?

— Ага, — сказал я.

— Как тебе удалось?

— Напиши повесть или роман, и тебе удастся, — сказал я.

— Так сразу и удастся, что ли?

— Пишешь…

— А дальше?

— Несешь к редакторам.

— И как они? Ничего?

— Первый редактор меня попросту игнорировал. Второй отклонил. А третий сказал: «Молодых почти не печатаем, трудности с бумагой».

— Ну, а ты?

— «Ну и что, — говорю. — Я и без вас это знаю».

— Так и сказал? А дальше что было?

У Миши загорелись глаза. Ему было интересно слушать. И я дальше сказал:

— Следующий редактор встретил меня с неожиданным пафосом: «Голубчик вы наш, жили мы без вас до сих пор, и, как видите, неплохо жили, чего же вы хотите?» — «Хочу, чтобы напечатали», — говорю. «А-а-а, все этого хотят. Но ваши произведения не имеют педагогической подкладки, которая совершенно необходима нашему читателю, о котором, как вы сами понимаете, мы должны заботиться». Упрек основателен. Крыть нечем. Стал перестраиваться. Но трудно давалось. Каждый раз не был уверен, что необходимая «подкладка» появилась. Мучился.

— И что же?! — настаивал Миша.

— Прежде чем нести написанное редактору, я спрашивал домашних, соседей, знакомых, друзей, есть ли тут педагогическая сторона и может ли это воспитывать.

— И помогало? Неужели помогало?

— Ответы были расплывчаты. Что-то вроде: «А да, действительно…» Понимай как знаешь.

Еще раз вдумчиво читаю и с ужасом обнаруживаю: произведение никого не воспитывает и педагогического значения не имеет.

— Ну, и загоревал?

— Я написал новый рассказ о воробьях, описал целое воробьиное семейство, и вроде получилось интересно. Решил показать его еще одному соседу. Про него говорили, что он смышленый старик. Давно нигде не работал, у него было время подумать. Старик прочел и сказал: «М-да… Не пойдет. Морали в нем нет. И придумать ее трудно, но это можно загладить». — «Каким образом?» — «Нужно вот что сделать. Нужно маленькое добавленье. Так сказать, в конце. Лучше в стишках. Примерно так: „А где мораль? Морали нет. Ха-ха. Хе-хе. Привет воробушкам, привет!“» — «Ведь это же белиберда. Разве такое поможет? Чушь какая-то!» Старик похлопал меня по плечу и сказал: «Поможет, вот увидите».