Виталий Бернштейн - Долгий полет (сборник)

– Вот видишь… Тебе тоже надо к Господу оборотиться.

– Сначала что-то в душе прорасти должно. А бубнить молитвы без веры – все равно, что Бога обманывать. Он меня такого легче простит, чем если притворяться стану… Знаешь, хоть и с опозданием, я понял: вершина моей жизни пришлась на те два месяца, июль и август. Ничего ослепительнее, трепетнее никогда – ни раньше, ни позже – не было… Сам все проворонил. Но даже память греет… Я буду думать о тебе. А через год прилечу, приду проведать, уроню повинную голову на твои колени.

– Не надо, Аличка. В этой жизни ты принадлежишь своей семье, это твой светлый долг. А в той, другой, я верю… Аличка милый, прощай…

В трубке раздались короткие гудки. «Аличка милый» – так она называла его в тот день на желтом кожаном диване… Неужели все любит? А ничего не вернуть…

Когда Алик и Яшка поднялись на второй этаж, на табло перед номером рейса на Нью-Йорк часто моргал огонек – посадка началась. Они обнялись.

– Спасибо за дружбу, Яшенька. Прилетай в Сан-Франциско. Это будет праздник для меня. Поживешь недельку-другую, отдохнешь от забав по первоначальному накоплению капитала… Уж побереги себя, пожалуйста.

Рентгеновская установка для таможенного досмотра проглотила сумку Алика, высветила на экране ее содержимое. Таможенник бросил на экран безразличный взгляд. Через несколько секунд лента транспортера выплюнула сумку с противоположной стороны. Перед тем, как завернуть в коридорчик для паспортного контроля, Алик обернулся. Позади стойки таможенника еще стоял Яшка, махал рукой…

Взревев двигателями, «Боинг» оторвался от взлетной полосы. Внизу, за иллюминатором, разлилась сочная, майская зелень подмосковного леса. Придвинувшись к иллюминатору, чтобы рассмотреть получше уходящую землю, Алик ощутил что-то твердое во внутреннем кармане куртки. Он и забыл – это же иконка… Вот она.

Когда-то иконка эта стояла на божнице в большой деревенской избе. Клала перед божницей поклоны его бабка. Однажды по ночной безлюдной улице она вела маленькую испуганную девочку, и у той в кармашке лежала иконка. Потом девочка выросла, стала его мамой и тоже молилась перед иконкой. А теперь иконка Божьей матери в руке у Алика. Простое русское лицо – лицо деревенской бабы, в глазах негасимая печаль. Сколько же пришлось вынести за века этим женщинам, главным хранительницам русской души. Вот она Россия – тетя Даша, и Катюха, и бедная Наденька-Лолита. А мужики, которых Алик увидел за эти дни? Из песни слова не выкинешь – они тоже плоть от плоти этой великой и несчастной страны. И спившийся Ванька, и доцент Никитин, отчаянно боящийся взглянуть в глаза правде о прожитой жизни, и «качок» Ленчик, почитывавший в свободное время литературу об Античном мире, и печальный старик-скрипач, играющий Шуберта в подземном переходе метро. И бандюга в кожаной куртке, которого прошила автоматная очередь минувшей страшной ночью, – из песни слова не выкинешь. И Яшка, он тоже кусочек России. Как многолика она, как богата красками – светлыми, темными… Божья матерь, Божья матерь, помоги моей родине… Алик плакал, слезы были сладкие, облегчающие.

Вот послушай, сынок, давнюю историю. Она со мной приключилась, поэтому никаких измышлений – только то, что сам видел и слышал. Почти семьдесят лет прошло, а помню, будто вчера это было.

Значит, окончил я в шестнадцатом году гимназию, Первая мировая война тогда шла… И очень хотел поступить на медицинский факультет. Но для так называемых лиц иудейского вероисповедания существовала до революции «процентная норма». Внутри «черты оседлости», где жить им разрешалось, то есть в основном в губерниях на территории нынешних Польши, Украины, Белоруссии, «норма» помягче была. В тамошние университеты лиц иудейского вероисповедания разрешалось принимать не больше десяти процентов от общего числа слушателей. Напротив, в Петербурге и Москве норма составляла только три процента. А в нашей Одессе – пять. Но заметь: дискриминация основывалась именно на религиозной принадлежности. Если еврей крестился, все ограничения для его учебы и места проживания сразу отпадали… Не то, что при родной советской власти, когда даже наиболее пронырливые евреи, не побрезговавшие пролезть в партию, все равно четко понимали – они граждане второго сорта.

Что это такое – «пятипроцентная норма» для Одессы, где в начале века около половины населения были евреи? Ну-ка прикинь… Получается, что на каждое «иудейское» место в нашем Новороссийском университете, так он тогда назывался, в среднем приходилось в десять раз больше претендентов, чем на место, предназначенное для не иудея. И ведь это – еще без учета еврейских ребят со стороны, которые приезжали из разных украинских и белорусских местечек, чтобы тоже попытать счастья в Одессе.