Вера Колочкова - Из жизни Мэри, в девичестве Поппинс (сборник)

– Доброе утро, тетя Маша! Опять булочки печете? Запах такой стоит…

– Какой, Сашенька? – повернулась к ней от плиты раскрасневшаяся Мария. – Плохой разве?

– Нет, что вы… Наоборот, обалденный просто! Жизнью пахнет, счастьем.

– Да? Ну вот и хорошо… Садись давай, ешь, пока горячие!

– Ой, мне так неловко, тетя Маша. Я у вас уже две недели живу, и каждое утро вы чуть свет встаете, мне булочки эти печете.

– Так я привыкшая, Сашенька! Что ты! И Бориска мой был привыкший. Тоже вот так вставал с утра на запах да приходил ко мне сюда.

– М-м-м… Как вкусно… – закрыв от удовольствия глаза, впилась Саша зубами в хрусткую горячую корочку. – Ничего вкуснее в жизни не ела!

– Так чего ты в сухомятку-то, – засуетилась над ней Мария, – вон чай свежий с травками заварен, вон сливки теплые.

– Спасибо, тетя Маша! Господи, какая ж вы хорошая…

– А мама твоя, Сашенька, не пекла разве?

– Пекла. Только по-другому…

– Как это, деточка?

– Ну, это у нее называлось «разоставок». То есть она весь день, с утра до вечера стряпала-пекла, чтобы много-много было пирогов и чтобы надолго хватило – на неделю целую. И мы с сестрами должны были всю неделю только эти пироги и есть, чтоб на другие продукты денег не тратить. Экономила она так. Троих нас одна растила, отец рано умер, я еще в школу не ходила. Как мы ненавидели этот самый «разоставок», тетя Маша, если б вы знали! Если утром просыпались от запаха пекущихся пирогов, настроение сразу портилось.

– Так вы что, голодали, что ль?

– Нет. Не то чтобы голодали, деньги у нас всегда были. Просто мама старалась одевать нас получше других, все деньги на это тратила. А себе при этом во всем отказывала. Вроде как стыд для хорошей матери, если ребенок плохо одет будет! А все кругом восхищались этой ее самоотверженностью, знаете ли.

– А когда ребенок плохо ест – это не стыд, что ли?

– Так этого же не видит никто…

– Да? Чудно как ты говоришь, деточка.

– Почему чудно? Мама, знаете, как говорила? Никто не оценит то, что ты съел, а вот что на тебе надето – сразу оценят. Главное, мол, то, какой тебя люди видят! А то, что все видят, главный результат материнской заботы и есть… Хм… Как смешно. Материнство на результат. Да и во всем у нас так было, – вяло махнула рукой Саша.

– Не знаю, не знаю… – с сомнением покачала головой Мария, – мне в войну тоже досталось этого горюшка, троих-то поднимать. Тут уж не спрашиваешь, нравится кому или нет, – лишь бы в голодный детский желудок было чего запихнуть! А уж во что одет – это дело десятое… Ох и трудно приходилось!

– Так вы это для них делали, для близких, не для себя же. А наша мама все время как будто свой собственный подвиг совершает, повышенные социалистические обязательства выполняет, как трактористка знатная или ткачиха. И цель себе высокую поставила – нас в люди вывести и непременно чтоб высшее образование дать, и образцово-показательно замуж выдать, чтоб нами только гордиться можно было, и никак иначе! Понимаете? Чтоб не нам было хорошо, а чтоб ей – гордиться! Три дочки, выведенные в люди, три медали на груди. А по-другому – никак. Я, когда в университет поступать ехала, уже знала определенно – не поступить нельзя! Вот нельзя, и все тут.

– Так поступила же?

– Ну да, конечно!

Саша вздохнула тяжело и уставилась в чашку с остывшим чаем, горестно опустив плечи и покачиваясь тихонько всем телом. Помолчав немного, снова подняла на Марию глаза и проговорила жалобно:

– А вот если б не поступила, тетя Маша, а? Я бы вернуться к ней уже не смогла.

– Да почему, Сашенька?

– Как вам объяснить… Иногда человек просто не может обмануть вложенные в него ожидания тех, кого он любит. Вот не может, и все! Потому что он для них – потенциальная медаль! И несет он в себе эти ожидания, как тяжкий груз, а потом ломается… Тянет его к земле этот груз, понимаете? И сбросить его не может, потому что любовь близких потерять боится. И имя этому человеку – Синдром! Синдром несбывшихся надежд на получение этой медали.

– Ой, не понимаю я, Сашенька, о чем ты так мудрено толкуешь. Не было у меня деток своих, бог не послал. Может, оттого и не понимаю. А только одно скажу – мать своих детей всякими любит. И героями, и нелюдями, и черными, и белыми! Для нее дите и есть дите – какая разница, как там у него чего получилось. А если и не сложилось чего – так таких только крепче еще любят! Я вот помню, когда сестра моя, Надя, в подоле Настю принесла, мать на нее шибко сердилась! Мачеха моя, значит. И кричала, и ругалась по-всякому, только что из дома не выгоняла. Тоже ей стыдно перед людьми было. А я, наоборот, радовалась! Дите малое в доме – такое счастье. Я и Настю, как свою, родную, полюбила, и выводилась с ней с маленькой, как со своей дочерью. Мачеха все на меня ругалась, что балую я ее – последнее с себя отдаю. Вроде как нельзя этого. А я, даже когда сюда переехала, все норовила тайком от Софьи Александровны с Бориской ей туда вкусненького отвезти. Ей ведь тогда и шестнадцати еще не было.