Вирджиния Эндрюс - Сквозь тернии

Мне бы хотелось спросить его, за что он так ненавидит ее, но отчего-то я понимал, что он мне не скажет.

Интуиция подсказывала мне, что лучше мне не знать всей правды.

— Если Барт и вправду там, приведи его домой и заставь лечь спать, Джори. Но Бога ради, умоляю, не говори ничего маме об этой женщине. Я позабочусь обо всем сам. Она скоро уедет, и мы будем жить так, как раньше.

Я поверил, потому что хотел поверить, что все пойдет по-прежнему, что все будет хорошо. Но в глубине души я носил печальную память об этой женщине. Конечно, папа был мне более дорог, чем она, но я не смог удержаться от вопроса:

— Папа, отчего ты так ненавидишь ее? Что она сделала? А если ты ее ненавидишь, то почему тогда ты раньше настаивал, чтобы мы навестили ее, а мама не хотела.

Папа долго смотрел куда-то вдаль, а потом, будто издалека, до меня дошел его голос:

— Джори, к сожалению, ты скоро сам узнаешь правду. Дай мне время, чтобы найти нужные и точные слова для объяснения всего, что случилось. Но поверь: мама и я всегда намеревались рассказать тебе правду. Мы ждали, когда ты и Барт достаточно подрастете, чтобы суметь понять, как можно одновременно и любить свою мать, и ненавидеть. Это грустно, но многие дети испытывают такие двойственные чувства к своим родителям.

Я обнял его, хотя это считалось «не по-мужски». Я любил его, но если это опять «не по-мужски», то тогда что остается мужчине?

— Не волнуйся за Барта, папа. Я приведу его домой сейчас же.

Мне удалось проскользнуть в еще не закрытые ворота как раз вовремя. Они клацнули за моей спиной. Наступила такая тишина, что, казалось, на земле все вымерло.

Я быстро спрятался за деревом. Навстречу мне вышли рука об руку Джон Эмос Джэксон и Барт. Старик провожал Барта.

— Теперь тебе ясно, что делать?

— Да, сэр, — проговорил, будто в ступоре, Барт.

— Тебе понятно, что произойдет, если ты поступишь по-другому?

— Да, сэр. Всем тогда придется плохо, и мне тоже.

— Да, плохо, плохо так, что ты пожалееш-ш-шь.

— Плохо так, что я пожалею, — тупо повторил Барт.

— Человек рожден в грехе…

— Человек рожден в грехе…

— …и рожденный в грехе…

— и рожденный в грехе…

— …должен страдать.

— А как они должны страдать?

— По-разному, всю жизнь, а смертью их грехи искупятся.

Я застыл на месте, скрученный суеверным страхом. Что делает этот человек? Зачем ему Барт?

Они прошли мимо меня, и я увидел, как Барт растворился в темноте. Пошел домой. Джон Эмос Джэксон прошаркал в дом, запер дверь. Вскоре все огни погасли.

Внезапно я вспомнил: я не слышу лая Эппла. Разве такая старая сторожевая собака, как Эппл, допустит, чтобы незнакомец ходил ночью по участку?

Я прокрался к сараю и позвал Эппла по имени. Но никто не бросился ко мне, чтобы лизнуть в лицо, и никто не завилял радостно хвостом. Я снова позвал, уже громче. Я знал, что на двери висит керосиновая лампа. Я зажег ее и вошел в стойло, где был с некоторых пор дом Эппла.

От того, что я увидел, прервалось дыхание. Нет, нет, нет!

Кто мог сделать это? Кто мог проткнуть вилами верную собаку, прекрасного лохматого друга?

Кровь, покрывавшая его густую шерсть, высохла и стала черной. Я выбежал и что есть духу пустился домой. Час спустя мы с папой вырыли могилу для огромного пса. Мы оба понимали, что «они» смогут навсегда отнять у нас Барта, если эта история выйдет наружу.

— Но Барт не мог сделать этого, — проговорил папа, когда мы были уже дома. — Нет, я не верю. Я уже мог поверить во все.

Рядом с нами живет старая женщина. Она всегда одета в черное и носит черную вуаль. Она — дважды свекровь мамы и вдвойне ненавидима.

Все, что оставалось мне — теряться в бесконечных догадках: что такого она сделала моим маме и папе? Отец так и не нашел слов, чтобы мне это объяснить.

Поэтому я решил, что она и моя бабушка тоже, ведь я так любил Криса, он был мне и в самом деле отец.

Но на самом деле она бабушка Барта, вот почему она так ласкала, так заманивала именно его, а не меня. Я же принадлежал мадам Марише, так же законно, как Барт — ей. Они любили друг друга по закону крови. Я даже позавидовал Барту: я был всего лишь приемный внук для этой таинственной женщины, которая наложила на себя такое жестокое искупление своих ошибок. Мне показалось, что я должен больше заботиться о воспитании Барта: защищать его, руководить им, не давать ему заблуждаться.

Мне захотелось взглянуть на Барта сейчас же. Он лежал в кровати, свернувшись калачиком, и сосал во сне большой палец. Он казался совсем ребенком. Я подумал, что он всю свою маленькую жизнь был как бы в моей тени. Ему всегда ставили в пример меня, достигшего таких успехов, о которых он в те же годы и помышлять не мог, он всегда запаздывал, не успевая за моим темпом, не имея таких же целей. Он даже позднее пошел, позднее заговорил в младенческом возрасте, и не улыбался до года. Выходило, будто бы он с рождения знал, что ему предназначено быть «номером два» в нашей семье, и никогда «номером один». А теперь, с появлением бабушки, он нашел человека, для которого он — главный, в нем смысл жизни. Я порадовался за Барта. Даже теперь, не видя под вуалью ее лица и под черным платьем ее фигуры, я знал, что когда-то она была очень красива. Гораздо красивее моей бабушки Мариши, которая вряд ли могла сравниться с ней даже в юности.