Алексей Кирносов - Два апреля

- Эра Николаевна хорошо влияет на тебя, - добавила она. - Ты тщательно одет, стали мягче манеры. Почти исчезли эти кошмарные варваризмы из твоего лексикона. Я хочу познакомиться с ней.

- Эра обрадуется, если ты приедешь.

- Не сомневаюсь, - кивнула мать. - Я по тебе вижу, что она добрая женщина.

- Порой слишком, - сказал он.

Мать недоуменно взглянула, но промолчала. Он объяснил:

- Мне кажется, что она испытывает физическую боль, когда видит, что кто-то уколол себе палец булавкой, - и усмехнулся.

- Порядочный человек испытывает физическую боль, когда видит голодную собаку, - сказала мать. - Ты обязан беречь жену.

Потом он поехал на набережную Мойки, к Георгию Сергеевичу. Долго поднимался на второй этаж по старинной широкой лестнице, не сразу нажал звонок над столетней латунной табличкой с фамилией Левченко. Тот открыл сам, спросил с усталым удивлением:

- Разве ты не в Москве?

- Я в Москве, - ответил Овцын.

- Проходи, раздевайся, - сказал Левченко.

В комнате был молодой офицер, капитан-лейтенант чином, он кратко представился:

- Лосев, командир части. - Потом сказал: - Я слышал от Владимира Георгиевича, как он выловил вас из моря. Вы пересекли государственную границу.

- Я не раз пересекал государственную границу, - сказал Овцын.

- А он обрадовался, - сказал Лосев. - Как-то даже переменился с тех пор.

- В чем? - машинально спросил Георгий Сергеевич.

- Я не умею объяснять такие вещи, - сказал Лосев. - Видишь, что человек не тот, вроде такой же, а не тот. Что в нем изменилось - непонятно. Прежде был просто офицером, как большинство. Вдруг стал не простым. Знаете, на каких-то людей совершенно не обращаешь внимания, потому что существуют они, как обслуживающий персонал при технике. А на других взгляд задерживается. О них думают, о них говорят. Они имеют в себе нечто значительное. От них ждут особенно умных слов и выдающихся поступков. Это везде так. И в таком маленьком организме, как наша часть. Мы вдруг стали думать и говорить о Владимире Георгиевиче. Он перешагнул грань обыкновенного, а как это случилось, почему случилось - никто не понял.

- Я слышал, как он мечтал вслух, - сказал Овцын. - О яркой жизни, большом деле и подвиге.

- Он к тебе ездил в Москву? - спросил Георгий Сергеевич.

- Да, - солгал Овцын и не испытал стыда.

- Он совершил свой подвиг, - произнес Лосев.

Георгий Сергеевич оперся на подоконник, глядя вниз, на покрытую кочковатым льдом Мойку. Голые деревья, загораживая фонари, стлали по льду причудливые тени, Овцын отошел от окна к Лосеву, спросил его:

- Как это было?

- Как всегда, - сказал Лосев. - Ночью обнаружил яхту, которая взяла агента с берега. Дал сигнал остановиться.

- И?..

- Они, как правило, сдаются, но этот оказался зубром. Яхта стала отстреливаться. Он мог бы утопить их в два захода, но что толку от утопленников? Таких надо брать живьем... Вы же видели его корабль - пулеметчик защищен козырьком турели, а командиру укрыться негде. Две крупнокалиберные пули в грудь. Но яхту взяли. Он семь часов жил после операции, из них три часа в сознании. Похоронили его у себя, поставили обелиск с барельефом.

- Георгий Сергеевич, вы еще туда не ездили? - спросил Овцын.

- Поедем... Мать выйдет из больницы, и поедем... А я вот жив. Войну прошел, плен, концентрационные лагеря... Что он видел в жизни? Только и видел одну пулеметную очередь. И хватило. Почему так? - обратился он к Лосеву.

- Это можно объяснить, - сказал офицер, но объяснять не стал.

- Все можно объяснить, - произнес Георгий Сергеевич и прижал лоб к стеклу. - Все можно объяснить, но ничего нельзя вернуть...

Овцын взял Лосева за плечо, отошел с ним к окну. Они молча смотрели на причудливый узор теней на грязновато-сиреневом льду Мойки, на ярко освещенные окна Дома культуры, на прохожих, идущих по старинному, очень горбатому мосту.

Он ушел поздним вечером и поехал домой, но, проезжая по короткому и уютному Нарвскому проспекту, вдруг остановил машину, расплатился с удивленным шофером и поднялся к Соломону. Дружба их, он чувствовал это, прошла. Виновато было и то, что Соломону пришлось служить под его началом, и, наверное, Марина тоже была виновата. Такая мысль пришла в голову, когда он увидел на стене комнаты большой фотографический портрет, с которого Марина внимательно и оценивающе смотрела на входящего крупными, широко расставленными глазами.

- Бывает у тебя? - спросил Овцын, глядя на этот очень точный портрет Марины.

Можно было не спрашивать. Обновленная мебель, поразительная чистота в комнате, сверкающий паркет и войлочные тапочки на ногах Соломона, большое зеркало, не обязательное для мужского обихода, - все пело о том, что здесь постоянно ждут женщину.